+ К ВЕЧНОЙ ИСТИНЕ +

+ Нравственное богословие для мирян, 10-я Заповедь:

Заповедь 10: «Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дому ближняго твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякаго скота его, ни всего, елика суть ближняго твоего»

Не вреди ближним, как и самому себе, в одной душе твоей, - чувствованием, мыслью, желанием   1

О нравственном настроении чувствований. 3

Зависть вообще. 3

Зависть внешним преимуществам ближнего: красоте, богатству, уму и благосостоянию.. 7

Зависть по отношению к некоторым дарам духовным.. 12

Зависть возможности другому грешить. 14

Соревнование ближнему в делах суетных или прямо порочных. 15

Тайные недоброжелательства ближним.. 16

Злоумышленность против ближнего на деле. 18

Злорадование несчастью ближнего. 19

Бесовское злорадование, т. е. греху невинного лица. 20

Всегдашнее недовольство своим состоянием.. 21

Неразвитие в себе чистых природных чувств: истины, изящного, стыда и особенно религиозных, чем приобретается чистота и доброта сердца. 23

Омертвление, или бесчувствие сердца к духовным предметам.. 29

О нравственном направлении умственных сил. 32

Не нравственное направление деятельности пяти чувств. 32

Нечистота воображения. 35

Слабая для доброго память. 37

Нечистота ума и о богомыслии. 39

Несохранение в чистоте своей совести. 42

О нравственном направлении воли. 46

Неразвитие в себе нравственного характера. 47

Семь дел милосердия духовного: 51

Несведущего научить истине и добру. 51

Обратить грешника от заблуждения пути его. 54

Подать ближнему благовременный совет. 58

Печального утешить. 60

Молиться за ближних, а особенно за погибающего грешника. 62

Не воздавать ближнему злом за зло (не мстить) 66

Простить в сердце врага (не помнить зла) 74

О приготовлении к будущей жизни. 81

Нестремление к христианскому совершенству. 81

Неприготовление к смерти. 86

Не вреди ближним, как и самому себе, в одной душе твоей, - чувствованием, мыслью, желанием

Как знаем, обязанности наши к ближнему, и в то же время к самим себе, начинаются с пятой заповеди десятословия: они и написаны были на особой скрижали за­кона. Впрочем, пятая заповедь, определяющая отношения наши к самым близким людям, уже одна содержит в себе все остальные, требуя по каждой из остальных исполнения обязанностей к этим, ближним лицам особенно искреннего и деятельного. Затем замечательно, что в остальных после пятой заповеди, т. е. в отношении ко всем вообще людям, Господь Бог постепенно, шаг за шагом, ограничивает нашу поврежденную грехом природу. Так например, Он, высший законодатель, говорить: «не злодействуй против тела; не делай вреда целомудрию и вообще доброй нравственности; не касайся со вредом ни­чего, что из внешнего или материального принадлежит ближнему твоему, равно как и тебе самому; не вреди чести других, равно как и своей собственной». Без сомнения, в исполнении дел по каждой заповеди десятословия надобно достигать своего совершенства. А вообще в деятельности человеческой, или по главным предметам ее, мы должны идти к большему и большему совер­шенству. Указывается во второй половине десятословия (именно—с шестой заповеди и до десятой) деятельность сначала рукам нашим, потом—всему телу, затем - отно­сительно вещей, дальше—языку, или слову,—такая деятель­ность, которая гораздо достойнее, выше той, какую мы обык­новенно проявляем. Таким образом, до десятой запо­веди человек весь уже пред глазами у нас. Весь он (по наружному виду) очищен, огражден от зла, напутствован заповедями Божиими. Но у него есть еще душа; есть глубокая, «внутренняя жизнь» в отношении к ближ­ним и самому себе, не всегда уловимая для обыкновенных глаз. Нет сомнения также в том, что доброе участие души должно быть в исполнении каждой заповеди, что каждая из десяти заповедей дана нам и для души и тела. Но вот десятою же и последнею заповедью Господь Бог уже всецело полагает границы зла и самому сердцу наше­му, совершенствует в добре самую душу нашу, заставляет нас войти, так сказать, в самую глубину духа на­шего и там-то все устроить в порядке и чистоте; упрочивает на твердом основании все наши добрые отношения к ближним и самим себе; «поставляет в самой душе нашей свой престол правды и святости»; «не поже­лай...». И так все, что относится до внутренних состояний нашей души,—все это входит в область десятой запове­ди Божией: здесь место речи и об искренности желаний и о теплоте сердца к Богу и ближним и о чистоте мыслей об особенных делах духовного милосердия к ближнему. Правда, и здесь иногда мысль наша будет встречаться то с употреблением слова (например, в семи делах мило­стыни духовной, которая выражается между прочим и доб­рыми советами), то с материальными пожертвованиями в пользу ближнего, т.е. и здесь мысль наша будет иметь соприкосновение с другими заповедями. Но ведь и при сильном ударе в музыкальный инструмент, обыкновенно, все же струны издают звук: то же самое повторяется в гармонии жизни человека.

О нравственном настроении чувствований

Зависть вообще

«Зависть горьку имате» (Иак.3,14). С именем зависти тотчас представляется нам что-то черное, снедающее душу. Но такова и есть зависть. Она составляет печаль о счастье ближнего, изъявляет досаду на чужое добро. Неприятно обнаруживается она и во внешнем виде человека. Отличительные черты завистника: суxиe глаза, нахмуренные бро­ви, выдающиеся плечи; от досады он трет своими паль­цами. (Впрочем минутное желание или чужой вещи, например, какой либо комнатной, или чужого таланта, например, лов­кости говорить,—еще не есть злая зависть. Это только грех своекорыстного пожелания. Оттого-то в этом грехе мы легко приносим сознание: «согрешил, позавидовал», говорим мы на сей раз). Не то зависть в настоящем смысле своего слова. В полном своем развитии оно есть постоянное злое чувство в душе, которое направлено или против одного какого либо человека или против разных лиц, к кому только будет случай выразиться ей. Но преимущественно, если не единственно, она бывает обра­щена в лицам знакомым и близким. Это например, сосе­ди, сослуживцы, ровесники наши, родственники, а также имеющие между собой однородные занятия и желающие до­стигнуть одинаковых успехов, например, в однородной торговле или в какой либо промышленности. Чтоб пита­лась зависть, требуется постоянная совместная жизнь с тем, кому завидуют. (Человеку достойному, прекрасному, который в своем месте много терпит от завистников, очень хорошо живется там, где он бывает гостем: в чужом месте ему сочувствуют и здесь-то мы видим не­вольное и хоть временное уважение к истине и доброде­тели в лице его со стороны людей, в свою очередь также завистливых). Для зависти затем, как питающий ее материал необходимо требуется со стороны ближнего ум, ученость, заслуги, успехи дел, награды, возвышения, высшие к нему милости и покровительства. Таким образом, зависть не столько деревенский порок, сколько городской; место ей не столько между простолюдинами, сколько в высших кружках людей: Мардохеи и Даниилы боролись с ней при царских дворах.—Где же родопроисхождение ее или историческое начало? О, как сродна человеку зависть! Ее видим мы первою из страстей человеческих, -вслед же за самым грехопадением прародителей в раю. Ее встречаем в самой первой семье. Каин позавидовал своему брату Авелю, и—зависть его разразилась новым страшным грехом, который доселе потрясает душу. Но если от исторического начала зависти в целом роде человеческом обратимся и к частной жизни каждого чело­века, то прежде других страстей встретимся с признака­ми той же злой страсти. Первое недоброе чувство в младенцах замечается какое же, если не зависть? (Двое грудных детей питались от одной матери, и когда мать кор­мила одно дитя в виду другого,—другое рвалось от до­сады). Начинается зависть каждый раз оттого, когда чело-век увидит или услышит что либо лучшее в положении других, чем сам не владеет; например, видит он как другой строит себе большой дом, и—начинает за­видовать; встречаешь равного себе со знакомь отличия, и—скорбит от зависти; слышит, как хвалят другого или хотят возвысить известного человека, и—вдруг будто кто-то укольнет его в самое сердце. Да, от зрения и слуха начинается каждый раз зависть. Скажут: «мы не завидуем, а только не миримся с тем, как не достойные люди везде успевают, как они не по своим способностям или направлению нравственному получают должности, на­грады или выгоды в жизни». Это, конечно, иное дело. Но в таком случае нет нашей печали о чужом счастье, а чувствуется одно сожаление: зачем же известный человек столько искателен или столько к нему пристраст­ны другие? нет тогда нашей досады на чужое добро, а выражается только благородное негодование к чьему либо недостоинству. Эти чувствования и проходят скоро, а не возрастают в зависть. Умный и богобоязненный христианин тем более не хочет завидовать незаслуженному и неправедному счастью ближнего.—Где же конец зависти? О, смерти для зависти нет, как и для страсти сребролюбия! Это грех, так сказать, бесконечный, зло постоянное. Другие страсти хоть на известное время замолкают, после того как человек удовлетворит им: а зависть—не так. Предоставьте сегодня завистнику то самое, чему он завидовал вчера: он действительно порадуется, но только на короткие минуты; завтра же он будет снова завидовать ближнему в других предметах. И по мере того, как делается счастливее соперник его, — он усиливаете свою досаду на счастливца. Наделите его всяким счастьем, — он и еще найдет чему позавидовать. Таким образом не в редкость примеры, что самые высшие лица, которым бы казалось нечего желать в положении низших,—завидуют этим низшим; например, царь Ахав позавидовал вино­граднику Навуфея. Зависть потому еще в высшей степени живучее чувство, что завистливый не останавливается на том, чтоб достигнуть тех же выгод или даров счастья, которые увидел у других и которых раньше сам не имел; нет! он досадует и на то, чем владеет или пользуется в равной мере с другими. Он хотел бы на сей раз достигнуть вот какого положения: «ему одному иметь те и другие преимущества, а другим быть безо всего, хоть бы другие и не меньше его заслуживали счастья». Словом, остается быть или нищим или порочным человеком, например, пьяницей, или низким до убожества, чтоб избегнуть ненасытимых глаз завистника, т. е. завистник не позавидует разве кошелю нищего или беспорядочной жизни нетрезвого или положению такого простяка, на которого никто не обращает внимания: этим только людям он все прощает.—Чего же, спрашивается, желает ненасытимая зависть? что ей нужно? Ее желания—самые низкие. Завистник—враг истины, которая на этот раз тем еще достопочтенее, что проявляется в самой жизни человека. Завистник не терпит ничего светлого. Все, что есть лучшего в людях, как-то: таланты, терпеливый и честный труд, благородная ревность, бескорыстие, — все это ему не нравится в ближних, потому что всему этому он завидует. Значит ему нужно видеть или только слабое или же прямо—порочное. Это выходит коршун, для которого хоть есть прекрасные луга с благоухающими цветами, чтоб во время полета останавливаться, но который между тем летит к местам гнилым и зловонным. И замечательно: завистник, столько по-видимому желающий себе одному добра, между тем часто идет против собственной пользы. Вот например, такой-то человек был прекрасным помощником ему по службе или на должности его, приносил истинную пользу и всем: но пробудилась в нем зависть к этому человеку, окрепла в душе его зависть, и—он старается удалить от себя доброго сотрудника. Не нужны и от­личные успехи дела, не жалко и попуститься многим начатым предприятиям: лишь бы устранить от себя лицо, к которому зародилась и таится в душе зависть. (С такими-то примерами, т. е. когда завистник, очевидно, действует во вред себе, и еще не раз мы встретимся). Угнетает, например, высший низшего без всякого отчета пред своею совестью. На каждом шагу виноват пред ним низший, а в существе дела достойный человек: везде он так и отыскивает причины, чтоб завинить этого чело­века. Будто он поставил себе обязанностью всегда винить невинного. И думает он про себя, что закон­но поступает, что никогда не допустит себе позавидо­вать низшему лицу: между тем на деле выходит не так; он действуете по одной зависти во вред себе и общей пользе. Давид, когда побеждал врагов, кому же больше служил, как не Саулу? Чье же более устроил и утверждал благосостояние своими воинскими успехами, как не благосостояние престола Саулова? Но когда хор девиц прославил в песни больше его, чем Саула; с этой ми­нуты, вполне можно так сказать, кто-то укольнул Саула в сердце, и Саул стал преследовать столь дорогого для себя и для всего государства человека.

После всего этого уже не трудно судить о преступном качестве зависти. Она вредит себе же самой. Завистник неспокоен, досадует на чужое добро, но без всякой почти пользы самому себе; потому что не успевает же каждый раз попрепятствовать счастью и успехам человека, кото­рому завидует. Чувство зависти он, обыкновенно, скрывает от других и даже от самого себя; из приличия или по иным побуждениям он не всегда выражает за­висть и в своих речах,— разве бледность лица иногда ему изменит. Но зависть затаенная, в пределах одной души его, еще больше теснит его грудь. А сколько он вредить ближним! Зависть—это причина самых разнообразных зол ближнему. Сказано: «иде же зависть и рвение, ту нестроение и всяка зла вещь». Потому между внутренними чувствами, которыми мы вредим ближним и себе, зависть занимает самое первое место: (потому-то относительно внутренних состояний человека, которые нужно исправить, о ней у нас первая речь). От зависти мы начинаем чув­ствовать к иным нерасположение, которое в его основе не понимаем и, не понимая, называем безотчетным; за­висть побуждает нас к злоречию, к унижению достоинств и заслуг ближнего к оклеветанию, к объяснению его неоспоримых и многолетних трудов только счастливыми обстоятельствами. Завистник тотчас подставляет ногу достойному человеку, для которого открывается хороший ход, например, по службе. О, какому же злу несродна эта зависть! Нa что низкое она неспособна! На что светлое и доброе она не полагает своей черной печати! Не решается ли она на самые убийства? Как же тяжело иному целый век жить среди злых завистников! От зависти люди терзают друг друга, точно не люди, а звери.

И нам с тобой, христианин, нужно строже поверить себя: не часто ли и мы завидуем ближнему? Если так поверим себя, то и увидим следы зависти в расположениях своего сердца, и даже в словах и действиях в отношении к ближнему. Исцелиться же от этого недуга можем вот чем: не будем стыдиться принести сознание, хоть пред самими собой, что мы завистливы; станем пожалуй избегать бытности в тех местах или встреч с теми людьми, которые пробуждают в нас чувство завис­ти; такое наше обегательство людей будет вовсе не по отвращению к ним, как бы ко врагам нашим (если мы не развили в себе уже и ненависти в отношении к ним), не только доставит нам больше покоя; не будем иметь пристрастий земных: кому немногое нужно, тот и не завидует, но и со своей стороны пощадим ближнего,—не будем подавать ему поводов, чтоб он раздражался чувством зависти в отношении к нам: например, при людях завистливых с осторожностью следует хвалить других, а тем более говорить о собственных великих предприятиях или о таком замечательном деле, которое уже ус­пели мы выполнить.

Зависть внешним преимуществам ближнего: красоте, богатству, уму и благосостоянию

«В злобе и зависти живуще» (Тит.3,3). Именно зависть составляет жизнь, или движет жизнью, многих и многих. И так мы рассмотрим это злое чувство во всех жизненных его проявлениях, чтоб осудить его не вообще только, но и в частности. Так, например, есть своя, или особого рода, за­висть мирская, иначе сказать: досада на какие либо внешние и земные преимущества ближнего. Начнем с того, что ближе представляется глазам: с «красоты телесной». Завидуют другому, что он красив лицом, что имеет стройный стан тела. Такую зависть выражают как не имеющие красоты, так и те, которые обладают ею: пер­вые выражают зависть каким либо досадливым самоунижением, а вторые—оспариванием чужой красоты. Этот род зависти преимущественно свойствен женскому полу: досадно иной, что она не может нравиться, как нравятся за свою красоту другая и третья. Но природная красота— дар Божий: хорошо ли досадовать на Божий-то дар? за что не любить красивого или красивой, если не в их воле было родиться иными, хотя и от них зависит сохранить дольше свою красоту? А если красота честно, естественно сохраняется ими: это опять составляет заслугу их.—Завидуют чужому «богатству». Зависть богатства самая обы­кновенная. Иной из бедных как-то и в душе своей имеет неприятное чувство к богачу без всякой вины со стороны богача, за одно то, что последний богат, между тем как «обоих их Господь сотвори» (Притч.22,2), между тем как в правилах соборных сказано: «и богатства с правдою и благотворением не унижаем (Неокес.21)». Бедный думает про богатого: «несть падения оплоту, ниже прохода», т. е. ограды его стоят твердо, со всех сторон огородился он: «ниже вопля в стогнах» его, никто на него не нападает, нет в отношении к нему шума, не тужит он, как ему жить— содержаться и во время самой дороговизны на все. Но на­прасно «ублажиша» (Пс.143,14-15) богатого за это одно. Богатство вот в чем состоит: «чтоб не нуждаться в богатстве! А если иные и из самых богачей таковы, что «им же, есть Бог» (Пс.143,15), т.е. если они люди богобоязненные и строгие по жизни, и если таким образом, имея всякое довольство, между тем ограничивают себя во всем ради спасения души? Что же тогда? в чем же завидовать им? не меньше ли они поль­зуются, чем иной бедный, теми чувственными удовольствиями, которые можно покупать деньгами? Да, для этих богачей весь внешний блеск их, как-то: большие комнаты, обилие всяких вещей, большие дворы, хорошие экипажи, са­м денежный капитал,—все это для них как-то «сколь­зит», или мало занимает их. А нередко бывают и такиe примеры, что «сквозь золото льются слезы». Впрочем не о том наша речь, будто богатство не составляет счастья в жизни, которым не следует дорожить, или будто богачи неприкосновенны, будто непременная доля их быть богатыми, будто они заслуженно пользуются богатством, между тем как другие не заслуживают этой доли, будто и мысли у других не должно быть относительно их,—зачем же они богаты (такого взгляда на свое положение они пожелали бы). Нет; но мы хотим только сказать, что и богатых Творец-Господь Бог: и их молитвы Он при­нимает. А мы от одного желания себе богатства не бу­дем же богатыми. Что же нам досадовать, когда другие богаты, коли сами мы тоже не можем выйти в богачей? Напротив, по любви христианской мы должны и богачу со­чувствовать в его довольстве или, так сказать, прощать ему от сердца счастье богатства, которым он обладает. Против зависти к богатству нужно поставить себя внутренне так, что без всякого смущения принимать слух, если и в неимоверной цифре тот и другой из знакомых наших имеют денежный капитал. (О том еще, что бо­гатство приносит множество забот, что оно редких не опутывает или не привязывает к себе, что при нем трудно спастись, т. е. о злоупотреблении богатством, и не говорим здесь).—Завидуют власти, начальству» других. Это также неразумная зависть; потому что нельзя же всем быть начальниками, потому что начальников требуется не много. И несправедливая это зависть; потому что не всегда от воли и желаний человека зависит: быть или не быть ему начальником. И напрасна, или бесполезна она, потому что хоть и тяжело быть вторым или третьим лицом такому человеку, который по своим способностям, заслугам и летам мог бы кажется занять первое место, но все же он силой не может присвоить себе начальствование, не может сам себя произвести в начальника. А кто умно и честно себя держит на низшем месте, к тому и начальник иной раз обратится за советом, того и без имени начальника знают и уважают. (О том, что иные, имя в руках жезл начальнический, воздыхают о скромном подчинении, что дельные начальники пользуются малым временем даже и для своего отдыха, что вот так-то они часто бывают окружены завистниками,—тоже не говорим здесь).—«Завидуют уму, учености, ученым степеням и правам». Вот этого рода зависть самая сильная! К чу­жой красоте, например, мужской, многие вовсе не имеют зависти. Богачам также не каждый раз завидуют; потому что для одних богач и нужен, других он часто угощает, третьи в нем, кроме богатства (кошеля с деньгами), ничего не видать такого, чем бы он превосходил их, и потому не гоня­ются за ним. Притом, бедняк позавидует богачу только раз, да на том и остановится: сегодня такой-то человек богати завтра тоже; таким образом чувство зависти к богатому вновь не зарождается, а только питается. Затем, и начальниками в их начальствовании немногие же завидуют; скорее начальников осуждают, если видят их несоответствующими своему месту. Но совсем не те отношения к умному человеку, и при уме еще не любящему льстить другим. Умный – даровитый человек имеет, в самом себе внутреннюю силу на других. Он при каждой встрече с другими своим дельным суждением, тем более новыми какими либо почтенными трудами, дает почувствовать менее его умным и развитым свое превосходство пред ними. Отсюда-то зависть к нему со стороны других особенно бывает живуча. Отсюда прямое гонение на него. («Где богатому не завидуют, а умного не преследуют», обратилось в пословицу? Людям же посредственного, а тем более слабого ума, на этот раз лучше всех живется на свете). Но зависть чужому уму также несправедливая и бесполезная. За отличные умственные дарования ближнего на­добно бы только воздавать славу высочайше-премудрому Богу. Затем, в возможной мере развивать свой ум и искать образования никому не отказано. А ученому достигнуть его учености или потрудиться составить какое либо ученое про­изведете (сочинение) никто же со стороны не помогал. Чем бы завидовать чужому уму, пусть бы завистник сам развивал себя в познаниях. Не завидует же может быть умный, ученый человек нашему денежному капиталу: от­чего же мы завидуем его уму? Видно, нам хочется чтоб ум то и познания сами собой, пришли к нам, без вся­кого труда с нашей стороны, так как труд свой, мы сочли за лучшее на этот раз обратить к приобретению денег.—Притом, завидуя умному, не убавим же мы у него способностей; напротив, своею привязчивостью в духе кри­тики к его мыслям, произведениям и действиям скорее подвинем его вперед, к большей еще сообразительности и опытности. До если чья либо зависть умному и честно-деловому человеку обнаруживается и преследованием его, унижением его труда, и если от всего этого он упадает духом, расслабевает способностями и таким образом делает опущения против пользы своей и общей, это уже падает на ответственность завистников. Наконец, есть еще умность, просвещенность другого рода, которую можно иметь каждому и без книжной учености:... это умные дела человека, умная его жизнь. Святые подвижники не учились же в академиях, которых во времена многих из них совсем не было: но их умные изречения, как  плод духовных опытов их в жизни, и ныне самыми умными приводятся в разговоре и сочинениях в виде свидетельств. (О том, что умные и даровитые люди часто предаются пылким страстям, особенно нетрезвости, что они делаются холодными к Богу и маловерующими, т.е. о злоупотреблениях умственными дарованиями и ученостью, здесь рассуждение также оставляем).—«Завидуют вообще счастью или благоденствию других, например, что у иного есть дети, дру­гой прекрасно устраивает участь своих дочерей замужеством, третий имеет уже и внучат, четвертый счастлив своею женою, пятый при всем этом пользуется хорошим здоровьем или спокойным местом службы». Но виновата ли наш ближний, что его-то жизнь течет счастливо, а наша—нет? Что нам пользы, если мы, так сказать, запрещаем (в своей души) пользоваться ему каким либо счастьем, коли у нас самих нет этого счастья при самом усилии иметь его? Не часто ли бывает каждому свое счастье? не обманываемся ли еще мы иной раз относительно счастья известного человека, судя по его наружности? (На­пример, говорят: «он счастлив в детях». На деле же выходит не то. Дети отцу известнее и быть может отец несет тяжелую борьбу с направлением и худыми наклон­ностями своих детей). Не может ли прийти время и для нашего счастья? А самое главное: не ожидаем ли мы дру­гой, вечной жизни, где Господь Бог уравняет наши доли,—кому чего Он не додал здесь, тем воздаст там? (О том же, что и самые крепкие духом люди в счастье и довольства забываются, готовы сказать себе: «не поколе­блюсь во век» (Пс.29,7), «что мне,—знать никого не хочу»; что вообще счастливая и благоденственная жизнь легко усыпляет человека и только Божии посещения могут разбудить его от такого усыпления (Пс.77,34), т. е. о злоупотреблениях земным счастьем, опять не ведем здесь речи; потому что могли бы конечно и сами мы, но в то же время и не могли—если б положились на Божию помощь—злоупотреб­лять своим счастьем). Итак, умный христианин! Ни какому внешнему благосостоянию и преимуществу других пред тобой «любы» твоя да «не завидит» (1Кор.13,4). Совершенством христианской братской любви для тебя на сей раз может быть вот что: если видишь пред собой тот или другой дар земного счастья, пропусти к нему всех, не заботясь о себе,—останется, ли что на твою долю, лишь бы доста­лось другим.

Зависть по отношению к некоторым дарам духовным

«Ведяще бо, яко зависти ради предаша Его (Мф.27,18) (Иисуса Христа). Как гордость бывает духовная, так точно и зависть. В чем состоит духовная зависть, лучше всего можем понять с примера иудейских первосвященников в отношении к Иисусу Христу. Иисус Христос не имел таких мирских и внешних преимуществ, которым бы можно было позавидовать в Нем. У Него не было ни богатства, ни дома, ни мирской власти. Но у Него была божественная мудрость, была трогающая сердца проповедь, была необыкновенная духовная власть, которой невольно по­виновались торжники в храме, были неисчислимые благодеяния Его народу и чрезвычайные чудеса. И вот по мере того, как народ начал славить Его за эти качества,— стали завидовать Ему те, которые по своему званию и положению должны бы более или менее отличаться теми же качествами (кроме чудес)! Так-то и ныне есть завистники в этом роде. Например, завидуют архиерейскому или свя­щенническому сану; завидуют проповеднику слова Божия,— его талантам, усердию и успехам в проповеди; тем более можно встретить завистников человеку среди мирян, который усерден к церкви, часто говеет и приступает к святым тайнам, щедро подает милостыню, строго соблюдает посты. Чем же обнаруживается эта духовная зависть? Она особенно секретна и сам завистник должен употре­бить строгое испытание над собой, чтоб проследить ее в себе. Так например, она изобличается тайным отдалением от того лица, к которому обращена; тайным сожалением, что известное лицо слишком уже высоко поставлено (например, у архиерея и священника целуют при благословении руку, и—этому завидуют);—еще тайным и ни на чем не основанным подозрением, будто известное духов­ное лицо на своем высоком месте забывается. Более же ясно эта зависть выражается толкованием в противную сторону действий или только намерений человека набожного; говорит, например, что он ханжит, ищет себе славы или что, видно имеет на своей душе по прежней жизни много тяжких грехов, за, которые и замаливает Бога; случается, ревностного христианина прямо называют безумный, по­мешавшимся (1Кор.2,14). Эта зависть обнаруживается еще советом, чтоб ревностный христианин оставил какой либо пред­принимаемый подвиг или не продолжал бы более душеполезного дела: совет прелагается под предлогом доброжелательства; так например, советовали иудейские первосвященники Иисусу Христу, чтоб Он запретил народные приветствия Ему при входе в Иерусалим будто бы для своей же пользы (Мф.19,39). Здеcь оправдываются слова: «ревнуют по вам не добре» (Гал.4,17). Если же у духовной зависти нет сил повредить ближнему, в таком случае она выражается странно, по детски (Так когда св. Тихон Задонский, живя в покое, проходил по монастырской ограде, то монастырская прислуга вслед его делала разные смешные телодвижения. Так один богатый человек строил богадельню, а другой некто не из простых же лиц позавидовал ему и всячески старался, остановить его от доброго дела. Завистник дошел до такой нескром­ности, что однажды встретившись со строителем богадельни в дороге, схвати палку и погнался за последним, говоря только лишь одно: «зачем строишь богадельню?»). Наконец, она и может усилиться до ненависти. В таком случае она преследует невинное лицо на самом деле, как или чем только может; тогда сбываются слова: «вcи хотящии благочестно жити, гоними будут» (2Тим.3,12). Эта ненависть имеет свой особенный характер. Сильнее и опаснее ее нет. Всякая иная скорее может пройти, например, вследствие понесенной обиды. И обиду и личное оскорбление пожалуй забудут. А здесь хоть нет вовсе обиды или оскорбления, между тем ненависть не прохводит; потому что причина-то ее (зависть) не уничтожается. Иной человек и будет по природе добр. Но зависть мало по малу подавляет в нем доброту,—не ко всем, а собственно к тому, кто возбуждает ее в нем своею благочестивою жизнью. Да; по опытам духовной жизни это верно, что и самый благородный и добродушный человек делается злым и жестоким, если разовьет в себе к кому либо духовную зависть до ненависти. Тут у зависти и немало бывает противоречий. Она и хвалит и хулит человека, и уважает его и пренебрегает им; она друга или доброжелателя, которым бы надлежало дорожить, почитает своим врагом. И то уже тяжело человеку, когда завидуют ему за одни естественные таланты. Но когда кто кроме естественных талантов отличается христианскою ревностью, строгим духовным направлением: тогда война против этого человека поднимается вдвойне. Тогда возникают и убийственные замыслы: «убиваете и завидите» (Иак.4,2).

Как же надобно судить о нравственном вменении духов­ной зависти? Если слово Божие и предсказывает о святых людях: «будете, ненавидимы» (Мф.10,22), «гоними будут» (2Тим.3,12); то без coмнения, это предсказание только соответствует делу или берется с самого дела. Но мог бы и должен бы каждый в отношении к благочестивому человеку поступать иначе. Нет; завистник святому делу есть враг добра, враг Христа. Если б он искренно любил Христа, то, и не делая в ином случай сам доброго, радовался бы христианской добродетели в других; с сочувствием принимал бы всякое дело, которое совершают другие во имя Христа и которое служит к славе Христовой; успех ближнего на сей раз он признавал бы будто собственным успехом. Не удивительно ли жалеть благодати Божией для дру­гих, например, когда кто часто приобщается св. таин Христовых или заслуженно удостаивается высшего духовного сана!? как это и святые то дела поставят поводом к раздору и несогласиям?! сколько разрушается самых добрых христианских предприятий единственно по духовной зависти! не падают ли иногда целые православные миссии от этой подруги врагу—дьяволу?—О, православный христианин! строго стереги твое сердце, чтоб не затаилась в нем духовная зависть и даже на короткое время. Дафна и Авирона, живших в строжайшие времена Ветхого Завета, поглотила земля, когда они позавидовали священству Аарона и от зависти возмутились (Числ.16,10-11).

Зависть возможности другому грешить

«Ниже завиди творящим беззаконие» (Пс.36,1). Это зависть про­тивная духовной: завидуют ближнему и в том, что он успевает в делах, неодобряемых совестью и вредных для души. Вот например, такой-то человек на своей должно­сти наживает себе темными путями деньги: другой, кото­рый занимает подобную должность или только равен ему по летам службы, очень досадует, что не имеет возмож­ности так же наживать себе состояние. Или вот кто либо пользуется средствами и случаями проводить время в светских наслаждениях и увеселениях, например, бывать на гуляньях и в театрах, числиться постоянным членом клуба, делает у себя вечера, жить с целью этой веселой жизни в столице или городе, а не остается в глухом селе: и ему иные завидуют, почитая себя несчастными за то, что не имеют средств также возвеселиться «со други» (Лк.15,29). Но этих завистников можно спросить: «что же, согласны ли они позавидовать и той участи в будущем свете, какая может постигнуть их соперника на сей раз? Нет! не завидовать надобно успехам этого человека, а пожалеть о его заблуждениях и увлечениях; не досадо­вать следует в виду его успехов, а порадоваться за свое положение, что мы-то далеки от подобных соблазнов. Затем, есть своего рода вред и для этого человека, если еще завидуют ему. Зависть других поощряет его к по­року, располагает его думать, будто он не худо поступает, коли стоит ему завидовать.—Нет, христианин! Ты не «за­види творящем беззаконие», потому что они идут не той доро­гой, которою нужно идти, потому что губят себя.

Соревнование ближнему в делах суетных или прямо порочных

«Ничто же по рвению» (Фил.2.3). Нужно соревновать другим в добром (1Кор.12,31), например в покаянии или молитве: эта ревность была бы полезнейшая и богоугодная. Между тем, соревнуют в суетном, а иногда прямо в худом. Это соревнование не одно с завистью. Соревнивый уже ее досадует на то, что ближний его владеет каким либо преимуществом; но сам старается иметь то же преимущество или пользоваться тою же самою вещью. Это значит завидовать ближнему на самой практике, или точнее сказать: значить стараться перещеголять других в суете и грехах. Так например: появился новый наряд на известном лице, и вот через самое короткое время тот же наряд показывают на себе и другая и третья личность хотя наряд и не представляет ни удобства к употреблению, ни особенной красоты, и хотя он вовсе не по средствам для подража­телей. Так кто либо построил себе по вкусу экипаж: не уступает ему и знакомый его, старается еще дороже заве­сти себе того же фасона экипаж. (Вообще надобно заме­тить, этой внешности, т.е. при выходе и выезде другого, люди больше завидуют, чем внутренней домашней жизни его, которая менее бывает известна им). Так один два успели угодливостью войти в милость к начальнику или старшему влиятельному лицу: являются подражатели им, которые хотят еще превзойти их изобретением средств к тому, чтоб пользоваться милостью того же высшего лица. И сколько-сколько можно указать примеров соревнования ближнему в суете и пороках! Но где же собственный взгляд на дело? где предварительное размышление о том,— стоит ли подражать другим, например, в том, что только бросается в глаза или льстит самолюбию и тщеславию?— Ты, христианин, соревнуй другим в одних добрых качествах и делах, притом—не с тем, чтоб унизить их пред собой, но чтоб достигнуть одинакового с ними или еще большего совершенства для пользы своей и для благоугождения Богу. Эта ревность полезна даже и в том случае, когда бы кто начал трудиться для добра реши­тельно из подражания другим или пожалуй по одному чув­ству зависти (Фил.1,18).

Тайные недоброжелательства ближним

«Любы... радуется же о истине» (1Кор.13,6). Зависти вообще свой­ственно желать, чтоб другие не пользовались счастьем. Но тайные недоброжелательства—нечто отдельное от нее. Они часто бывают только минутным чувством. Иной человек будто и не завидует другому, но в то же время не желает им успеха: сам по себе он тоже или не хочет или не может воспользоваться тем самым, в чем они надеются успеть, но в то же время и не соизволяет им на ожидаемые успехи. (Pечь наша, без сомнения, не о таких успехах, которых и совсем не должно быть. Например, когда бы кто искал должности, будучи вовсе неспособен к этой должности и недостоин ее: в таком случай не только не грешно пожелать неуспеха, напротив—следует употребить возможные меры, чтоб отвлечь человека от успеха в его искании. Нет; мы имеем в виду успехи в чем либо нравственно-позволительном и безвредном). Вот например, человек начинает какое либо полезное дело: мы сознаем полезность его дела, однако втайне говорим себе: «пусть бы была помеха его делу». Или вот иного хотят наградить: мы сознаем по совести его заслуги; однако были бы довольны, если б он остался без награды. Желаем также иному в душе переместиться куда либо от нас или заболеть или даже умереть. Да; иной раз втайне желаем мы кому либо и самой смерти, желаем не как либо злодейски, а как де умирают все прочие. Еще по­вторю: странно именно то, что в основании всех этих желаний и не имеем мы в виду ничего полезного для ближних наших и не видим для самих себя выгоды или интереса. Выходит: «ни себе ни другим». И сколько подобных недоброжелательств таим мы в своем сердце! Но это не мелочи, которые можно оставить без внимания. Нет; подобными недоброжелательствами мы разрушаем в самом основании естественные свои отношения к ближним: будто все враги нам, коли мы не желаем никому добрых успехов! Где же, притом, справедливость у нас, если без всякой причины не соизволяем мы в своей душе успехам ближнего? Тем более эти тайные недоброжела­тельства противны христианской братской любви. Дух этой любви таков: ближний для нас то же самое, что мы сами; мы не должны искать своего, чтоб найти свое: потому что кто ищет только своего, хоть часто и не находит своего; мы должны желать другим счастья даже и тогда, как са­ми бываем застигнуты несчастьем,—желать ближнему доб­рых успехов, когда сами мало успеваем. Правда, трудно для нашего ветхого человека возвыситься до этой степени в любви в ближнему. Но эта «любы», которая «не ищет своих си» (1Кор.13.6), составляет наш долг, или образец (идеал), к которому мы должны стремиться. Пример этой самоотверженной любви показал нам Спаситель наш во многих случаях; так когда в саду гефсиманском при­шли взять Его на страдания и взяли, Он между тем заботился о покое своих учеников. За то любовь к ближ­нему в этом духе самая приятная пред Богом: это лю­бовь ангельская.—Но и ни чья недоброжелательная душа не может же скрыться от Бога. Пусть ближний наш не догадывается, как мы ему недоброжелательствуем; пусть он смотрит прямо в лицо нам, и однако ничего не предполагает в нас против себя: но пред Всеведущим каждое злое движение сердца нашего открыто. Притом можно ли ручаться за то, что мы не оправдаем на деле тайного своего недоброжелательства, если представится к тому случай, если будем находиться в искушении— сде­лать вред ближнему? Таким образом повторяю—нельзя ос­тавлять в душе просто, или на произвол самой души, тайные недоброжелательства ближнему, хоть бы они проис­ходили и не от вражды, хоть бы не обнаруживались ничем вредным на деле.—Они виновны еще тем, что обы­кновенно сопровождаются коварством-изменою на языке. Говорят другому: «желаю вам счастья и успехов в делах», между тем как в душе таят совсем противные намерения; или же подписываются в письмах: «ваш добро­желатель, готовый к услугам вам», тогда как совсем нет доброжелательства, нет готовности услужить даже и в том самом деле, которое бывает предметом письма. — Как же нам с тобой, христианин, не быть тайными недоброжелателями?—Будем строже поверять свои чувствования в отношении к ближнему и недоброжелательства по­кажутся нам самим отвратительными. А что нам будет отвратительно, от того уже не трудно отречься. Если же и затем они будут возвращаться к нам или же против воли нашей будут возникать в нас: в таком случае будем подавлять их в себе смиренною мыслью, но и успокоимся, что они больше не оскверняют нашего сердца. Хорошо на сей раз поставлять себя ко всем ближним приблизительно в такие чувства, как мать относится к своим детям. Вот мать уже всегда и непременно желает своим детям благополучия и успехов, как только понимает это благополучие и успехи! И, о! Если б так-то мы были доброжелательны ко всем и каждому!

Злоумышленность против ближнего на деле

«Скрыша сеть... мне» (Пс.139,5). Это значит копать пред другим яму, или не просто не доброжелательствовать ближ­нему, не обнаруживая ничем вредным своего недоброже­лательства, а тем более не то чтоб подвергнуть кого либо законной ответственности за проступок или остановить иного от зла, которое было бы вредно для него самого. Нет! Это значит уже на деле злоумышлять против ближ­него, и злоумышлять особенным образом, тайными путями, под скромным молчанием, иногда же и под дружескою улыбкою. Пример такого злоумышления видим в судьбе пророка Даниила. Придворные, среди которых жил Даниил, не зная на чем уловить праведника, придумали уго­ворить царя к изданию указа, чтоб никто и ни о чем не просил для себя в продолжение 30 дней, кроме царя. Знали они, что Даниил нарушит этот указ, что праведник не оставит ежедневной своей молитвы истинному Богу. И по человеческим своим соображениям успели же погубить его, буквально ввергли его в ров (к голодным львам): только Промысл Божий не дал им окончательно погубить его жизнь (Дан.6,4-23).— О, как противень Богу человек, который любит изрывать пред другими ямы! Противен он, потому что показывает в себе некоторое «художество на злое», покрывает злостью всю свою душу! Как противен такой человек ближнему! Об его кознях узнает ближний уже тогда, как ничем нельзя поправить дела,— как одна нога будет уже в изрытой им яме: будто он потешается над судьбою ближнего! Словом сказать: изрываемая ближнему яма такое зло пред Богом, что Гос­подь Бог иной раз не только не дает исполниться это­му злу, но и обращает его на главу злоумышленника: «ров изры, и ископа, и впадет в яму, юже содела. Обратится болезнь его на главу его» (Пс.7,16-17). Так вельможи, ввергнувшее невинного Даниила во львиный ров, сами туда были брошены: они не успели еще достигнуть дна во рву, как были растерзаны зверями (Дан.6,24). Так некто Ахитофел, когда увидел, что царь Давид, которого он хотел лишить престола, одерживает победу,—поднял на себя руки. Так и пре­датель Иуда, увидев, что все сделал только на погибель своей головы,—пошел и удавился.—Да удержат тебя, христианин, эти примеры от решимости на злоумышление пред ближним!

Злорадование несчастью ближнего

«Да не порадуешися... в день погибели их» (Авд.12). Злорадования еще нет в том, когда кто бывает доволен, как раскрываются злоупотребления известного человека с неизбежным бесчестием для него или падает чей либо вред­ный проект какого дела. Нет! Здесь только видно бла­городное сочувствие торжествующей истине и прекращению или уменьшению зла. Злорадованием считается, когда ближний, которого постигло зло и несчастье которого вот иные радуются, ни пред делом ни пред ними не виноват или же не особенно виновен. Можно и зложелательствовать тайно ближнему, но еще не чувствовать и не выражать ра­дости, когда зло уже на самом деле постигло его. Затем, если иной радуется неблагополучию своего врага, который сделал ему много обид, то здесь злорадование будто и ожи­далось. Но без всякой причины не жалеть ближнего в несчастье, но без всякой со стороны его досады или оби­ды радоваться его несчастью,—только потому, что он пре­восходнее нас чем либо или более успевал в чем: это показывает каменную душу. Чем же, обыкновенно, выра­жается такое злорадование?—Чувством удовольствия, когда застигает ближнего что либо неприятное, например, когда ему отказали в просьбе или случилось с ним прямое неблагополучие,—болезнь, потеря службы и тому подобное. Завистник все смотрел невесело: а как только случилась беда с ближним, которому он завидовала, которого не  любил, — тотчас же его взгляд проясняется: эта ясность, веселость его взгляда особенная, с злым оттенком, как и вообще ни одно чувство столь сильно не выражается в глазах, как зависть. Что другому печаль и горе, то для завистника составляет радость и удовольствие: несчастье ближнего он считает своим счастьем, неудачу его своим успехом, тревогу его—своим покоем.—Злорадование выражается и на словах, притом—не только заочно, но иной раз пря­мо в глаза. В таком случае оно более виновно, потому что это значит ругаться ближнему в несчастье его. Иног­да говорит прямо: «что теперь каково тебе»? Иногда же намеренно ведут разговор о том, как хорошо этому че­ловеку жилось дотоле, чтоб таким образом сильнее он чувствовал свое новое положение.—Нет! ты христианин, держись на сей раз таких правил: неприятностям и несчастью ближнего сострадай, как в свою очередь и ра­дости его сочувствуй, сорадуйся. Сострадание ближнему го­раздо для нас легче, чем сорадование; потому что в первом случае не требуется еще особенное самопринуждение по пословице: «лежачего не бьют», т.е. сострадание является само собой, а в последнем, т.е. чтоб счастливому не только не завидовать, но и сочувствовать, сорадоваться,—для этого нужна уже возвышенная, благородная душа. Ведь к зависти склонны все люди, как склонны и мы сами; например, иной высокопоставленный или даровитый — умный человек всегда может относительно себя думать, что если у него и немного врагов, то завистники ему едва ли не все. И так начнем хоть с легкого-то, т. е. чтоб не чув­ствовать удовольствия и не выражать радости, когда ближнего, нашего, того самого, который раньше красовался пред нами своим счастьем, постигло зпополучие.

Бесовское злорадование, т. е. греху невинного лица

«Нe радуйся о злодеющих» (Притч.24,19). Бесовская радость проти­вополагается ангельской радости. Как ангелы радуются на небе, когда грешник приносит покаяние, значит восстает от своего падения (Лк.15,10): так бесы в преисподней радуются, когда праведник тяжко согрешит, значить падет со своей духовной высоты. Например, по замечанию святых подвижников, бесов очень радует чьей либо блудный грех. Так же вот и некоторые из людей радуются падению невинной девицы, с особенным удовольствием передавая друг другу про такую новость: это выходит радость бе­совская. Так же вот иные, увидят человека дотоле набожного падшим в какой либо тяжкий грех или явно-изобличенным в пороке,—торжествуют (повторяя слова: «да спляшет с нами, Исаак»): это выходит опять радость бесовская; потому что бесам только свойственно утешаться душевною погибелью людей. В особенности бесовское злорадование выражается при падении таких по жизни духовных людей, которые сами были строги к другим, хоть строги благонамерен, или были поставляемы прочим в пример честности и благонравия,- а тем болee лиц духовных по званию,—священников и монахов. Если же это злорадование чисто бесовское: то оно и не может не быть особенно противным Богу: святее от того не бу­дешь что видишь других не устоявшими в своей свято­сти, видишь, и—радуешься в душе их падению.—Hет, христианин, в случае тяжкого грехопадения человека дотоле безукоризненной жизни, первое чувство в тебе должно быть скорбь, а не внутреннее самоуслаждение своим нравственным преимуществом пред этим человеком. Святые пла­кали, составляли даже в иное время общий, как бы похоронный плачь, если кто из среды их совращался с пу­ти спасения. «Любы» христианская «не радуется о неправде» (1Кор.13,6).

Всегдашнее недовольство своим состоянием

«Навыкох (научился), в них от есм (что есть), доволен бытии» (Фил.4,11). Вопрос о недовольствии своим жребмем и остается рассмотреть в заключение всех служений о зависти; потому что сделаться довольным своею судьбою, значит перестать быть завистливыми. Недовольство здесь разумеет­ся вообще своею судьбою, а не в частности теми и иными неудобствами своего положения, тем более скорбями, которые в известное время терпим: нельзя же не желать предотвратить неудобства своего положения или не чувствовать своей скорби. Недовольство своею участью—это и об­щая болезнь. Весь род человеческий ничем не доволен. Например, если возьмем во внимание возрасты жизни, то увидим, что дети желают скорей быть взрослыми, молодые хотят казаться старыми, а старые остаются недовольны сединами, скрывают свои годы и с чувством недовольства спрашивают: «где же наша молодость»? Бездетный недоволен тем, что у него нет детей, а имеющий детей скучает, что обременен семейством. Каждый свое лишь го­ре считает слишком тяжелым. А есть такие, которые обладают по-видимому всеми дарами счастья, между тем жалуются на свою участь. Притом, недовольство своим жребием не считают грехом. Где же причины его? — Нам всегда кажется лучшим то положение, в котором находятся другие, и мы думаем, что были бы боле счаст­ливы и довольны в положении других. Но это пристрастные сравнения себя с другими. Мы смотрим на одну только сторону жизни известного человека, которая ближе к нам,—на его успехи и преимущества: но не видим его внутренней жизни, которая может быть полна разных тревог, не обращаем еще внимания на то,—были ли бы достаточны наши силы и способности для того звания или состояния, в каком находится ближний наш. При этом мы допускаем новую ошибку: непременно сравниваем себя с теми, которые ушли вперед нас по внешнему благосостоянию, или более нас счастливы. Нет, если б мы отбросив частности, внимательнее всмотрелись в свою жизнь, то увидели бы в ней много таких удобств и преимуществ, которых лишены другие,—увидели бы много таких лиц, которых положение в сравнении с нашим, так сказать, еще обиженное.—Затем, мы сами готовим себе несытую трапезу. Как же?—так, что если ожидаем себе какого либо успеха или счастья, то ожидаем всегда в большей мере, чем следовало бы ожидать после здравого размышления и поверки с делом. Отсюда происходят обманутая надежды, отсюда равнодушно мы относимся и к тому немногому, которое из многого выполняется по нашему желанию. Мы досадуем на свои неуспехи, а того и не сообразим, что ожидания наши были излишни и может быть неисполнимы. Кроме того, мы бы должны измерять свои желания не одним сердцем, которого желания (житейские) могут быть беспредельными, а таким взглядом на себя: заслужили ли мы у Бoга, чего ожидаем? Если б мы сами по себе менее удостоивали себя за свои заслуга и способ­ности, то и примирились бы со всякою долею в своей жизни. — Как же после всего этого нам утвердить себя в таком состоянии, чтоб всегда оставаться довольными своим жребием? Нужно сравнивать себя по дарам счастья более с теми, которые на сей раз остаются позади нас, а не с особенными счастливцами. Нужно поставить себе правилом: ожидать в будущем не больше, чем позволяет предмет ожиданий, и даже менее, чтоб с большею ценою принять полученное сверх ожидания. Нужно положить себе цель в жизни, и—цель правильную. Предположенная цель в жизни будет сводить к единству наши мысли и желания; она будет занимать нас после пробуждения утром и до вечернего сна; она будет постоянно возбуждать наши силы к деятельности. Эти цели, правда, и есть у многих, например, у художника его художество, у купца— торговля. Но в том-то опять беда наша, что большею частью цели жизни у нас неверны, что время их изменяет; например, художник почему либо больше не может заниматься своим художеством, равно как и купец, потерявший капитал,—торговлей: в таком случае эти люди начинают скучать, остаются недовольны своим жребием. И так какая же верная и неизменная цель в жизни каждого человека? Это вообще труд для Бога, для спасения души: какими путями каждому достигать этой самой цели, нужно усматривать из обстоятельств своей жизни, из более постоянного положения своего. Тогда цель будет одна, за то и жизнь будет целостна.—О, христианин! и справед­ливость дела того требует и собственный твой покой состоят в том. чтоб тебе оставаться довольным своею судьбою. Не будь же, как говорится, «вечно недоволен» и неспокоен. Лучше держись мудрого, христианского пра­вила—быть всем довольным!

Неразвитие в себе чистых природных чувств: истины, изящного, стыда и особенно религиозных, чем приобретается чистота и доброта сердца

«Сердце чисто созижди во мне Боже» (Пс.50,12). Сердце наше есть способность чувствовать, и как бы это средина души на­шей. К нему сходится вся духовная деятельность наша. Христиански-чистое сердце, это как чистый, светлый ручей воды, в котором можно видеть и самое дно; это—чистое, светлое небо, на котором нет ни одного облачка. Впрочем, и эти подобия еще слабы. Чистое сердце человека— такая краса, что всякая другая красота или изящество в природе будут ниже его. Первый для нас пример этой чистоты, без сомнения, есть богочеловеческое сердце Иисуса Христа: «яко кроток есмь и смирен сердцем», сказал о себе Господь (Мф.11,29). Из Апостолов в особенности была чистая, невинная душа Иоанна Богослова. Святые угодники над чи­стотой сердца трудились целую жизнь, но за то и обладали ей. (Некоторые из них доходили даже до младенческого простосердечия; так святой Сисой спросил однажды своего ученика: «что же сегодня я ел или нет?» Но не то это значит, будто святые доходили до забывчивости или до слабости ума. Нет! Они были младенцами без младенческих недостатков, - младенцами только сердцем, а не умом. Сердце свое они постоянно обращали к Богу, и потому забывали иногда о своих житейских потребностях) Мы, конечно, не можем похвалиться чистотою своего сердца. А что, с противной стороны, составляет его нечистоту, то в нас есть. Обратимся к евангелию и посмотрим, как об этом предмете говорится там. «От сердца бо исходит помышления злая, убийства, прелюбодеяния» (Мф.15,19) и т. д. «Исходят», т. е. переходят в дела. Но если же «не исходяь», если почему либо не обнаруживаются в греховных делах? Что же тогда? В таком случае злые по­мыслы остаются в одном сердце: выходит только скверна духа, а и не плоти вместе с тем. Худо первое, т.е. переход нечистых помыслов в самые дела: но нет ни­чего хорошего и в последнем или в осквернении помы­слами сердца. В первом случае помыслы сквернят уже всего человека, т. е. и душу его и тело и внешние члены. А во втором все зло задерживается в одном сердце. При­меры или виды этой нечистоты здесь мы не будем приво­дить: они были рассмотрены нами, когда мы говорили о тайных недоброжелательствах ближнему и т. д.. Поставим теперь вопрос: как же можем мы достигать сердечной чистоты?

Для этого, например мы должны правильно развивать в себе «чувство истины», которое врождено нам, или воспиты­вать в себе любовь к истине. Ум наш принимаете истину, а сердце должно воспринимать или усвоять ее. Это значит «глаголяй истину в сердце своем» (Пс.14.1) как напротив есть люди, которые хоть об истине и размышляют, хоть истину по какой либо своей обязанности и цели защищают, но в сердце свое ее не проводят: мало того—«любве истины» совсем «не прияша», «благоволят» же только к неправде (Сол.2,10), и в этом-то случае для своих личных видов готовы на время помириться с самым несомненным врагом своим, готовы ужиться, как бы с самим врагом-дьяволом, если б на каком либо пункте жизни явился им этот враг. Не совсем то состояние человека, когда, чувство истины в его сердце глубоко вкоренилось. Тогда выходит человек с убеждением, а не такой, который не имеет никаких убеждений или же действует на каждом шагу противно своим убеждениям; тогда видим человека прямодушного, а не двоедушного (Иак.4,8).

Должны мы правильно развивать в себе естественное «чувство красоты», или чувство к прекрасному, высокому, вкус. Что же содействует развитию в нас этого чув­ства? Например «любовь к природе»,—частая бытность в объятиях природы, или на открытом воздухе, охота любоваться на цветы, поля, леса, горы, звезды, небо и на царство животных. Пример такой любви показал нам Христос—Спаситель. Как известно, Господь чаще всего говорил проповеди к народу в полях и пустынях, молился на горах, во время сорокодневного поста жил со зверями. Все святые (исключая тех, которые избирали себе особенный подвиг затворничества или пещерной жизни) также любили природу: для них самым приятным отдыхом и наслаждением были сады, огороды, прогулка или сиденье в лесу, особенно при закате солнца. Вспомним, куда же в начале был помещен для жизни первый челов­ек? —среди природы под открытым небом. Наши дома, спальни и кабинеты, это уже жизнь искусственная, а не первобытная. Оттого-то чем более человек привязывается к комнатам и чем менее дышит и смотрит на природу, имя возможность и дышать и смотреть на нее: тем дальше уклоняется от патриархальной простоты жизни, тем менее способен чувствовать изящное, прекрасное. (Между прочим при взгляде на царство бессловесных хорошо останавливаться особенным вниманием на тех, которые самым наружным видом или характером внушают нам чувство красоты и чистоты; это например голубь, который и красив и до того любит чистоту, что тотчас оставляет ту местность, где заводится нечистота;—это пчела, которая не терпит смрадного дыма, ведет чудный порядок в своем улье, собирает плод с благоуханных цветов). Да; любовь к природе, развивая в сердце человека чув­ство прекрасного, имеет очень важное влияние на мягкость его сердца, на чистоту его ощущений, особенно тогда, как сердцем усвоена христианская истина. (Иные из крестьян, постоянно обращаясь в природе, однако ж остаются гру­быми: но это оттого, что в них нет развития истинных знаний). Вот дети отличаются чистотой сердца. И смотрите, что же особенно занимает их, если вывести их из ком например, в поле летом?—цветы и цветы, к которым они так и припадают.—Затем, развитию в сердце чувства к благородному и высокому содействуют «картины—живопись». Кому доступно или самое занятие живописью или только приобретение изящных картин или одно рассматривание их: тот и может питать в себе любовь к живописи с таким именно убеждением, что, любуясь на картины, он тем облагораживает, возвышает в себе душу. В православном христианине, хоть бы он по состоянию и был бедный, могут всегда развивать истинный вкус: иконы в церкви, стенная живопись, рисунки иконо­стаса, обиходность во всем храме.—Прекрасно облагораживает, смягчает и возвышает чувства «пение»: «поюще в сердцах ваших» (Еф.5,19), сказано прямо, т. е. поет как бы не грудь, а самое сердце. В особенности возвышенно действует на чувства пение духовное, а из духовного коренное—церковное, или то, которое, как поминок, оставили нам святые песнопевцы. (Таковы песнопения великопостные, например: «се жених грядет; да молчит всякая тварь...», а из праздничных на Рождество Христово протяженное: «Два днесь», на Сретение—ярмосы канона и друг. Как же все эти ноты при самой простоте своей умиляют душу!)  И так вот для христианина «изящные» предметы по своему содержанию и силе! Театры, же, балаганы и подобные наслаждения, хоть так же могут развивать вкус, но только такой, который не будет годен для будущей жизни. Надобно помнить, что вкус для вечности здесь же развивается нами. По вкусу сердца Господь Бог и там назначит каждому, кто достоин, награду или одну из обителей, которых у Него много (Ин.14,2).

Есть самое благородное чувство в природе человека. Это «стыд», в котором видим какое-то сжатие сердца. Сердце сжимается от страха встретить бесчестие или по­зор, иной раз только за чужую вину, а не за свою. На­ружно стыд проявляется краскою в лице, или румянцем. Сердце и румянец здесь дружественны. Сердце, так ска­зать, командирует от себя часть крови к лицу,—не для того, чтоб самому остаться пустым, но чтоб заслонить человека от постыдных речей и действий, чужих или его собственных. Истинный стыд в том состоит, чтоб чувствовать смущение, когда что либо говорится или делается противное совести и закону Божию. Особенно ощущаем мы в себе это чувство во время своей наготы. Так оно обна­ружилось и в начале, в раю. Святые Божии «восстановляли в себе все чистые свойства природы»: так и относительно стыда они достигли особенной чуткости; например, они обна­руживали в себе телесный стыд в высшей степени. (Так, они стыдились своей обнаженности не только пред людьми, но и пред неодушевленною природою, например, пред светящим солнцем, и не только пред земною тварью, но и пред небесною, например пред ангелами, которые иногда сопровождали их в дороге и при которых они должны были раскрыться, чтоб переплыть через речку. Они довольны были, когда на берегу встречали лодку, потому что таким образом не имели нужды обнажаться для сплава через реку. Но и когда должны были переплывать, то уходили один от другого на дальнее расстояние, что б не видеть взаимной наготы. Вообще кроме сильной болезни или крайней нужде святые не обнажались! (жит. Ант. вел., Пах., Амм. и друг.). Какое же это неподдельное, нужное и чистое чувство стыда!) Чувство стыда, хоть явилось в человеке после греха и как следствие самого греха, есть чувство благодетельное. Оно для нас охрана от худых слов и действий: только бы мы не понимали его ложно, или не доходили бы в иных случаях до ложной стыдливости.—Чем же разви­вается и поддерживается в нас это чувство? Развитие или избыток стыда в нас зависит в особенности от строгого нравственного воспитания. Но если кому не дано такого воспитания, тот должен или довоспитывать себя или перевоспитывать (как впрочем и во всяком случае или для каждого человека требуется то или другое). Относительно же стыда воспитание требуется простое. Нужно только не подавлять в себе этого чувства, опасно доходить до таких поступков, которые подвергают нас стыду пред всеми или многими, равно как следует щадить и других от публичного стыда. (Один расстроился в своем поведении: однако ж не до того, чтоб потерять совсем, стыд. Он нарушал седьмую заповедь. Все окружающие его замечали, что к нему приходит для постыдной цели женщина. Решились остыдить его публично. Пришли к нему в комнату, чтоб застать у него постороннее женское лицо. Он успел однако, скрыть это совиновное лицо под большой кадкой, поставив кадку вверх дном. Но один из тех, которые пришли так остыдить его (впрочем, с целью же остановить его), был святой по жизни и прозорливый. Чтоб избавить его от публичного пристыжения, этот святой человек сел на ту кадку и просидел на кадке до тех пор, пока пришедшие не осмотрели комнаты и не ушли все обратно. Так. обр. виновный не понес публичного стыда, хотя уже и заслуживал его, и это пощадение послужило к его исправлению (Алф. патер.).). Потому что понести заслуженно хоть немного раз общенародный стыд—значит, уже быть близким к тому, чтоб совсем подавить в себе чувство стыда. Нужно избегать близкого или частого обращения с такими людьми, которые отличаются бесстыдством (жалкое отличие!) Но если прекрасно стыдиться людей, то тем еще более нужно хранить стыд пред Самим Господом Бо­гом. Когда же можем мы чувствовать стыд пред Богом? Когда сознаем свои грехи или только бываем застигнуты какими либо печалями, которые большею частью происходят также от грехов. Приметьте за собой: если вы останетесь в уединении и будете изливать пред Богом свою душу в скорбных чувствах и молитве,—рука ваша как-то сама по себе поднимается, чтоб прикрыть лицо. Тогда оправдываются слова: «стыд лица моего покры мя» (Пс.43,16). Затем, мы должны развивать и поддерживать в себе чувства прямо благочестивые или, так называемые, «ре­лигиозные». Более всего в нас может развивать эти чув­ства сознание вездеприсутствия Божия, или живое представление, что нет ни на шаг такого места или пространства, где бы ни находился Господь Бог, и нет такого мгновения в нашей жизни, когда бы Он не слышал или не видел нас. Такое сознание носил в себе Иосиф цело­мудренный, и—сколь же это была чистая, невинная душа! Без сомнения, на развитие религиозных чувств благоде­тельно действуют: церковные службы, бытность у святых мощей, хранение от мощей покровцов, домашние всенощные  молитвословия, принятие у себя достойных своего звания священников и монахов или бытность у тех и  других. Чем чаще христианин окружает себя этими священными предметами и лицами, тем более воспринимает религиоз­ных впечатлений на свое сердце. Отсюда возникаете в нем дух молитвенный. Отсюда бывают частые воздыхания его к Богу и образуется в нем привычка «шептать молитвы», особенно так под старость лет. «Шептанием молитв» мы называем здесь привычное произнесение ка­кой либо краткой молитвы, например «Боже мой; Господи помилуй; Боже, милостив буди мне грешнику» или: «ими же веси судьбами, спаси мя»,— произнесете при каждом случае более действующем на чувства, например при горьком каком либо воспоминании, во время боли какой, при громе и т. под. Очевидно, религиозные чувствования должны обнаруживаться и в делах, приносить свой плод в са­мой жизни. Однако ж дерево приятно уже и тогда, как цветет, или прежде своего плода: так и религиозные чувствования—прекраснейший цвет души нашей.

Сделаем общее суждение о чистоте и доброте сердца. Это состояние высокое и трудно-достигаемое. Скорее же мож­но достигнуть чистоты ума, чем чистоты сердца. Но за то это состояние более постоянное, между тем как ум способен изменяться и колебаться. За то оно более бла­годетельно для всей жизни человека. Оно ступень к ан­гельской природе и на том свете удостоится самой высшей награды: «блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят», сказано (Мф.5,8). Без содействия благодати Божией невозможно достигнуть этой чистоты и доброты сердца. Когда святой Давид произнес молитву о чистоте своего сердца, то затем сказал: «и Духа святаго не отыми от мене», т.е выразил надежду быть чистым по сердцу только благодатию Духа.

О, благочестивый христианин! если ты хочешь истинно любить самого себя, то полюби чистоту своего сердца и развивай его в доброте. Чистота и доброта сердца мало помалу, сделаются твоим достоянием, если ты для них будешь употреблять средства, т. е. если будешь развивать в себе природные чувства истины, красоты и стыда, осо­бенно же христианские религиозные чувствования (что было предметом настоящей нашей главы). Тогда ни грубый или черный какой либо труд, ни постоянные умственные занятия, ни строгоподвижническая жизнь, ни разочарование в людях; так как люди часто за доверие платят из­меною и за доброжелательство кознями, — ничто не иссушит до самой старости твоего сердца. Сердце твое навсег­да останется мягким, сострадательным и сочувственным ко всему чистому, возвышенному и святому. И ты храни веру в этого (идеального) человека, как святыню. А глав­ное: старайся прежде быть им сам!

Омертвление, или бесчувствие сердца к духовным предметам

«Сей мертв бы», сказано о блудном сыне (Лк.15,32). Омертвение этого рода есть невидимая, но несомненная, смерть духа для всего божественного и священного;—это холодность к вере, совершенное равнодушие к вечной участи своей. Как в наболевшем каком либо члене тела уже не чувствуется боль, например в сухой руке: так и в душе не бывает сочувствия к духовному. Такое состояние не вдруг образуется, но бывает последствием продолжитель­ной беспечности жизни, — беспечный, впрочем, об одной душе, о Боге, о вечности, но может быть самой заботли­вой относительно житейского. Таким образом в юношах омертвление души еще не бывает: в них легко пробудить сочувствие в христианской добродетели; в них скорее бывает только вольность направления, легкость суждений, чем бесчувствие души. Последнее состояние свойственно людям пожилым и старым. Оно мирится и с мягкостью характера и с приличною безукоризненною по наружности жизнью,—мирится со всяким званием, даже и духовным. Временное только несочувствие к духовному и божественному, например, хочет человек заняться чтением евангелия, и—на него нападает лень; встанет на молитву, и—торопит­ся окончить свое моленье; стоит за высокой службой литургии, и —хочет cкopеe дождаться конца службы; молится против своей страсти, и—тогда же на деле выполняет страсть: такое охлаждение к духовным ощущениям еще нельзя счи­тать омертвением души. Омертвение — повторяем — уже усвоенная душою холодность, постоянное качество души. Приведем примеры. Человеку предлагают убеждения, советы, чтоб он веровал в Бога, чтоб молился и ходил в цер­ковь, чтоб исполнил долг исповеди и св. причастия. Он слушает вас, но будто совсем ничего не понимает, будто глух, он даже и не противоречит вам, даже не гневается. На глазах его прекрасные примеры христианской набож­ности каждый день, например со стороны отца; но он — по крайней мире до времени—будто ничего не видит. Если же он не в первый раз слышит чтение евангелия, то и такие места евангельские, как учение о страшном суде, его не устрашают: случается, что прослушает он историю страшного суда, и—начинает смеяться.— Что же занимает такого человека в жизни? О, у него много занимательного. Только он не живет в себе, потому что внутри себя он не находит ничего такого, что питало бы его дух, так как настоящим питанием для человеческого духа могут быть предметы только духовные, евангельские, божественные. Находя в себе пустоту, скучая самим собою, он живет вне себя, в вещах сотворенных. Отсюда, силы его души обращены только к греховному, земному или, по меньшей мере, к суетному. Так, например, стремления своего ума он удовлетворяет многознанием, многочтением, разведыванием; пустоту своего сердца хочет пополнить мирскими, светскими развлечениями, хлопотами о богатстве и другими предметами, которыми услаждаются его чувства; пустоту своей воли пополняет многожеланием суетного, таким многожеланием, чтобы все было в его воле и руках. Иногда же и все наскучивает ему, хоть жить на свете еще желается. Но вот что всего достойнее сожаления: этот человек не видит своего состояния, не признает себя в какой либо опасности, не беспокоится за свои грехи и опущения по обязанностям христианина. Ему и на мысль не приходить, что должен бы он изменить свою жизнь. Если же ему на­помнят об этой перемене, он считает напоминание излишним, даже и не понимает, к чему оно. (Один подвижник спрашивал опытного старца: «вот некоторые мирские люди и не постятся и не молятся, не ходят совсем в церковь, живут во грехах и страстях: между тем духом не тревожатся, не считают себя особенно грешными, будто они к не падают. А мы вот а постимся и молимся я стараемся угодить Богу другими подвигами: между тем все боимся, как бы не погибнуть, как бы не очутиться после смерти в предчувствии вечного огня; все виним себя в падениях я называем, себя недостойными и грешными. Что же это значит? Старец отвечал: «справедливо, что миряне, живущие так, уже и не падают; потому что они давно пали, и так пали, что ниже и не куда им пасть. Вместе с тек, и враг-дьявол не борется с ними, так как и они не вооружаются против него» (Пролог, 22 мая).) Не редко слу­чается, что омертвевшие духом, но не явно-порочные, и сами себя почитают и от других, которые подобны им, по­читаются безгрешными. (Один человек высокого чина и старых лет умирал от медленной болезни. Он отличался естественною добротою сердца, щедростью для угощеений и вообще щедрыми платами и вознаграждениями: но не был исполнительным христианином, в церковь например приходил разве однажды в год. Такого же направления были и его семейные. Врачи окружали его и уже все предвидели его близкую кончину (болел он водянкой). Оставалось ему напутствоваться перед смертью. Но он сам не просил о напутствований, а семейные не хотели обеспокоить его предложением о священнике. Так без всякого напутствования он и умер. Но чем же успокаивали себя на этот раз его семейные? Говорили: «у него не было грехов; он был как младенец, Он не обижал никого...». Вот сочиненная для других и для себя безгрешность в силу омертвения души!) — Какое самообольщение! какое опаснейшее состояние!

Как же выйти из этого омертвения по душе? Оно должно смениться «умилением» (Деян.2,37) сердечным. Умилиться сердцем значит пожалеть самому себя в виду страшной уча­сти, как грешника, на том свете.—Затем, холодное сердце будет оживляться, если человек будет часто читать евангелие, будет с усердием молиться, будет живее представ­лять себе вечные муки грешнику: прекрасно на сей раз иметь у себя пред глазами изображение «вечной муки» на бумаге или масляными красками: Но застарелые болезни не скоро и не легко излечиваются. Так и от бесчувствия души ко всему божественному и в то же время от сочув­ствия только греху и суете мирской можно исцелиться только немалым временем. Не напрасно же святые угодники мо­лили Бога, чтоб жить им дольше, что б таким образом и больше покаяться.—О, собеседник мой по настоящим «чтением»! Поверим мы себя,—не близки и мы к страш­ному состоянию «окамененного нечувствия»? (из молитв.вечер).

О нравственном направлении умственных сил

Не нравственное направление деятельности пяти чувств

«Имущих чувствия обучена... в рассуждение добра же и зла» (Евр.5,14). Пять внешних чувств: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание, это органы нашей познавательной способности. Ими мы приобретаем низшее познание, или только материал для знания, но почти весь материал для душевного нашего развития. Особенное значение в этом случае имеют зрение и слух. Душевная жизнь наша значительно беднела бы от потери внешних чувств вообще (Господь Бог так мудро и милосердно устроил наши чувства, что и в случае потери которого либо из них не вдруг же может произойти потеря. Именно, Он дал нам для зрения не один глаз, а два глаза, для слуха также не одно ухо, но два уха, равно и для обоняния две ноздри, для вкуса и обыкновенно язык и так называемый, небный, для осязания же осязательные нервы распространены по всему телу). От деятельности их зависит раскрытие самого ума. Высшие стремления ума развиваются из собственной природы души посредством чувственных или внешних впечатлений. От­сюда следуют наши обязанности и к этой (низшей) по­знавательной деятельности, т. е. посредством пяти чувств. Долг наш вообще умерять действия чувств,—не в целях только здравия их или долговечности, но главным образом для того, чтоб от них не было ущерба для жизни внутренней, душевной. Обыкновенно, чем более че­ловек занят видимыми предметами, тем менее способен и расположен к занятиям невидимым, например, умственным.—Но, к сожалению, каждое из пяти чувств наших способно более подслуживать греху, чем вносить в душу, как через окна ее, впечатления добрые, святые. Для христианской истины и добродетели чувства наши оказываются как-то тупы, хотя начало греха во всяком случае заклю­чается не в них, а в душе. Отсюда встречаем выражения в слове Божием: «тма ослепи очи...» (1Ин.2,11), «чешеми слухом» (2Тим.4,3). Отсюда новый наш долг в отношении чувств: противодействовать их греховному влечению. Не без разбора мы должны принимать весь тот запас сведений для ума и души, какие они доставляют нам. Мы должны удерживать их от предметов запрещенных, от наслаждений безнравственных. Но если они неизбежно встречаются с греховными искушениями: мы должны стараться удержать их так, чтобы, например «видя, не видеть и слушая, не слышать». Это возможно в том случае, когда мы, при помощи Божией, сделаем ум управителем своих чувств, когда подчиним чувства душе или обратим действительность их в душе. Не известно ли по опыту, что если человек глубоко занят какими-либо мыслями, то его чувства остаются как бы в стороне, или прекращают свою деятельность, даже до того, что он не замечает, когда мимо его проходят, даже не чувствует, когда трогают его. Так велика может быть сила души! Так видимые предметы, и прика­саясь чувством, например, слуху музыкальные звуки, в са­мую же душу могут и не входить, потому что со стороны души нет на них воззрения, душа делает им от себя отпор. Более всего мы должны подчинять такому управлению ума два чувства: зрение и слух, и особенно зрение (не глаз, конечно, смотрит на что либо соблазнительное, но через глаз, как чрез орган, смотрит наш ум). Ког­да не удержим от греховного увлечения этих органов— зрения и слуха, тогда и обоняние у нас ослабеваете и осязание и вкус неумеренно возбуждаются. Противодействуя греховному увлечению пяти чувств, мы должны желать или искать для каждого из них благодатного освещения. Из­вестно, что когда нас миропомазали, то на каждом из пяти чувств положена была своя «печать дара Духа святаго» (Помазываются святым миром для освещения зрения глаза, слуха – уши, обонянии – ноздри, вкуса – уста, осязания – руки). И мы, однако, можем возвращать эту первобыт­ную чистоту своим пяти чувствам. Чем же?

Глазами, например, будем чаще видеть храмы, и все то, что есть и совершается в храмах, будем ими любопытно рассматривать священные изображения, чаще обращать их на домашние иконы и горящую пред иконами лампадку: все это вместо того, чтобы смотреть на зрелища, на картины грязные и соблазнительные. Ушами будем чаще воспринимать чтение или пение божественное и разговоры душеспасительные, прямо затыкая их от речей богохульных и развращенных, отклоняя от слушания пересудов и лести. Обонянием будем чаще ощущать каждения от церковного ладана. С благоуханием роснаго ладана, составляющего принадлежность молитвы, входит в душу услаждение особенное: оно не разнеживает души,  а как – то очищает и укрепляет ее. Суеверие или беспечная греховность боятся ладана, будто напоминания о покойнике. Но верующий и нравственный христианин любит каждение ладана за службою в церкви, после молебна у себя в доме или после каждения им пред иконами в домашней кадильнице: все это вместо того, чтобы постоянно находиться только в табачном дыму, обонять винных запах по страсти или обливать себя или свои вещи духами. Особенно освящается обоняние и, освящаясь, вносит в душу чистые мысли, когда кто прикасается к святым мощам, от которых благоухание бывает не похоже на мирские ароматы, но какое-то неземное, нетленное или не выдыхающееся. Вкусом будем чаще испытывать тайны Христовы, которые впрочем, просвещают и всю «чувств простую пятерицу» (Из благод.молитв после свят. Причащ.), равно как ощущать им питье священной воду: все опять таки вместо того, чтобы услаждать вкус яствами и лакомствами и спиртными напитками». Наконец, впечатления для осязания нашего составляют: частое целование икон, креста, Евангелия и слов в евангелии, окропление себя святой водой, коленопреклонения на молитве, несение на плечах во время крестного хода икон: все это вместо того, чтобы каждый раз сидеть или лежать только на мягком, ощущать на себе одежды или около себя только гладкое, шелковое и теплое. —Приводя в пример подобный впечатлена для пяти чувств, мы не занимаем тебя, читатель, только словами. Нет! Здесь не игра слов или одна находчивость мысли, но самое дело. Услуга пяти чувств душе, на которую мы указали, самая правильная! Это свет в душу чрез окна ее самый чис­тый! Это такие впечатления, которые благодатно освящают все пятеричное число чувств! Как оскверненный какой либо сосуд, по чиноположению церковному, святится окроплением святой воды; так каждое из пяти чувств может освящаться от греховных скверн этими впечатлениями и упражнениями. Тогда-то чувствами вносятся в душу только такие знания и ощущения, которые служат к славе Божией и на пользу ее.—Читатель! Если ты живешь в мире, то для тебя пять чувств гораздо более могут быть проводниками греха и страстей, чем для людей, живущих в уединении. Отшельник удалил себя от многих предметов, которые могут искушать его чувственность, между тем, как ты окружен со всех сторон грешными впечатлениями для своих пяти чувств. Для отшельника страсть возникает в мысли, тогда как для тебя она зарождается более отвне. Но, ко­нечно, безопаснее же состояние, легче же борьба, когда городские ворота затворены и враги остаются за воротами. И так—убеждаем тебя—будь стражем твоих пяти чувств! Затворяй их своевременно, чтоб чрез них не вторглись в душу враги души. Чем больше, например, насмотришься или наслушаешься худого и вредного, тем и больше должен вынести борьбы с собой, если даже и не сочувствуешь худому, если не хочешь согрешить.

Нечистота воображения

Воображение (чувственное представление), входя в состав познавательных сил души нашей, также низшая познавательная способность. Господь Бог дал нам эту способность на помощь уму. Ум без посредства чувственных видов ослабевал бы по связи своей с телом, как сила противоположная телу. Таким образом, свойство воображения составляют чувственные виды, или видимые какие-либо картины. (Что воображение не одно с мыслью ума, в примере из Евангелия можем представит следующие места: так когда читаем: «в начале бе слово и слово бе к Богу» (Ин.1,1), тогда в нас возникает одна глубокая мысль, а не остается в уме никакого отпечатка или чувственного представления. А когда слышим: «прослезился Иисус…И воззва Лазаре, гряди вон», тогда живо нам представляются слезы на Божественном лице Спасителя, выход из гроба обвязанного Лазаря и т.д.) Воображение тем самым, что живо воспроизводит в душе что либо виденное или слышанное, а то и первоначально производит какие либо образы,—этим самым оно помогает уму тверже познавать предметы, облегчать размышления, доставляет душе приятные воспоминания, словом, освежает и обогащает деятельность души нашей. Но, к сожалению, и этою способностью мы злоупотребляем, даже более, чем другими способностями. Часто воображение берет в нас верх над рассудком, и в таком случае в нашей душе не стает спокойного состояния, мы теряем правильное размышление о людях и предметах. Тогда мы перелетаем то к прошедшему то к будущему времени, между тем как должны бы жить настоящим, потому что «довлеет дневи злоба его» (Мф.6,34); тогда мы скучаем ежедневными занятиями по своему званию или должности. Необузданное воображение представляет нам и то, чего не было и не будет на деле, чего мы не слышали и не видели. А из всего этого выходят одни пустые мечты. Предметом мечтаний большею частью бываем мы сами: то мы сочиняем себя богачами, то думаем возвыситься до редких достоинств (быть князь­ями), то ожидаем какой-то необычайной перемены в своих обстоятельствах то строим себе крайне отважные предприятия («воздушные замки»). Если б люди были всеведущи и проникли в нашу душу, то посмеялись бы над нашими мечтами. Но и мы сами невольно стыдимся себя, когда опомнимся от своих мечтаний.— Необузданное воображение (что всего достойнее сожаления) придает, обыкно­венно, и порокам обольстительную приманку. Если же к этому присоединится еще бесовское обольщение, как испы­тали многие святые: то дело доходит даже до того, что мечты воображения представляются наяву (В житиях святых примеры таких мечтаний можно встретить нередко, как в жизни святого Памво и др.). Бесовское привидение уже не может быть узнано, если человек раньше не узнал дьявола в гнусных и несбыточных мечтах сво­его воображения: мудрость этого знания принадлежит святым. И так чем же остается предотвращать и обузды­вать вредные порывы воображения? Нужно больше работать умом и чувствовать сердцем: у святых Божиих так-то и действовали ум да сердце. С умеренностью нужно чи­тать стихотворения, особенно в молодых летах, а затем прямо избегать чтения таких книг, которые переносят человека из мира действительного в мир мечтаний (как например вымыслы о рыцарях, о духах), или которые занимают воображение нечистыми представлениями (как например, романы). Полезны для обуздания воображения телесные труды. Вредны частые встречи с людьми восторженными, или мечтателями. Прекрасно обуздывается воображение представлением страшного суда. Вообще мы должны с одной стороны, отклонять себя от таких картин, которые противны христианской нравственности, а с другой—обогащать свое воображение видами чистыми, священными. В таком разе некоторую власть над своим воображением мы приобретаем даже и в то время, как оно выходит из-под нашей власти, когда от влияния крови сильно оно играет, например, в горячечных болезнях и во время сна. Так известно по наблюдениям над душой, что человеку, кото­рый любит читать псалмы и евангелие, и во сне представляются священные тексты. Это часто значит поучаться «в законе Господнем день и нощь» (Пс.1,2). Это выходит: «аз сплю, но сердце мое бдит» (Песн.пес.5,2). И это бывает наградой человеку за предварительное делание его днем,—наградой; потому что тогда его воображение—как видите—ограждает его во сне от грязных бесовских мечтаний.—О, христианин! Все силы души Господь дал нам для того, чтоб мы укра­шали ими свою жизнь. Будем же стараться—возвышать и воображение свое к предметам чистым и священным. Тогда мы сознаем истинную красу его.

Слабая для доброго память

К умственным, или познавательным способностям души, относится память. Что язык, или слово, для мысли: то память для ума. Память дает пищу уму, припоминая ему что либо виденное или слышанное или мысленно воспри­нятое им: но в то же время она и сама хранит, о чем ум размышлял, что ум понял. Правильно ли мы поль­зуемся и этою способностью? К сожалению, нет! Память наша в одно и то же время бывает как-то и крепкая и слабая. Чего бы не надо помнить, что бы следовало пре­дать забвению, то она долго удерживает, а что надлежало бы вспомнить, о том забывает. Кто не испытал на себе (по крайней мере из тех, которые стараются сохранить свою душу в чистоте,),—кто не знает но опыту, что если он певал в молодости мирские песни или только слышал их, то чрез целые 25—30 лет вдруг иной раз так и начинает запевать в своей душе какую либо песню? Кто также не испытал, что какая-нибудь особенно соблазни­тельная картина, намеренно или случайно виденная им, долго-долго ему помнится, хоть бы он и не желал по­мнить ее? кому еще из людей внимательных неизвестно, что одно тяжко-оскорбительное слово, которое мы услы­шали от известного человека, живо припоминается нам, а десять благодеяний его как-то забываются? И все это для добрых душ бывает против желания их. Святые иногда из-за одного нехорошего слова, которое случайно услыша­ли,—перезабывали из духовных книг то, что знали на­изусть.—Что же нам делать, чтоб направить свою память к лучшему, чтоб она вернее служила цели нашего существования и более соответствовала бы той цели, для ко­торой Бог дал нам ее? Тут уже нечего усиливаться сознанием пред самими собой, что худо помнить худое: такое сознание в доброй душе, или у человека нравственного, само собой пробуждается. Но должны мы отводить от себя «многия и лютыя воспоминания» (послед. молитва между вечер), сознавая свою греховность и стараясь произвести в душе противные добрые мысли. Затем, не следует вновь заготовлять себе худые воспоминания и представления, а для этого нужно избегать поводов видеть или слышать или прочитать что-либо ху­дое, мерзкое. Далее: так как все, что с принуждением выучиваем мы, недолго удерживаем в своей памяти, например, так и некоторые школьные уроки,—между тем с удовольствием воспринятое тверже помним: на этом основании такие святые знания, как тексты из слова Божия или проповедь церковную, будем принимать на память с охотою и усердием, равно как с тою открытою душою— относиться к внешним впечатлениям в характере священном. Когда таким образом доброе тверже напеча­тлеется в нашей памяти, тогда оно скорей будет вытес­нять из души нашей воспоминания нечистые.—От головных болей, а под старость лет и вообще, память делается слабою, забывчивою; старый человек больше, и даже с малейшими подробностями, помнит что-либо из стародавнего, чем то, что видел или слышал вчера: это по­тому, что старое было воспринято им живее, в молодых летах, а новое воспринимается им уже не столь с живым чувством по холодности старческой крови; притом, старое много раз в жизни своей он припоминал. Таким образом, чтоб избегнуть забывчивости или обязанностей наших, которые мы должны выполнить, или данных нами ближнему обещаний или грехов наших, в которых мы должны принести сознание пред Господом Богом: для всего этого полезно нам иметь письменные записи (памят­ную) или просить других, чтоб напоминали нам.—Христианин! всячески подавляй в своей памяти худые, злые воспоминания; так даже и во время покаяния изглаждай образ некоторых тяжких грехов, оставив только в душе имя своего греха и сознание себя грешником.

Нечистота ума и о богомыслии

«Осквернися их ум» (Тит.1,15). Когда человек был невинным и жил в раю, тогда он ум свой занимал только Бо­гом. Если же он любовался на природу, то и в природе также познавал Бога, например свойства бесконечной пре­мудрости и доброты. Но затем ум его разорялся по разным предметам («Рассеянный мой ум собери, Господи» часто встречается в церковном богослужении). Первое, что теперь составляет сла­бость нашего ума, это—земные, житейские помыслы наши (Фил.3,19). Мы до того привыкли размышлять только о земном,—о доме, о пищи и одежде, о торговле и тому подобном, что для высших размышлений ум наш слаб подобно мла­денцу, что даже божественные предметы мы встречаем с какой-то тайною нерасположенностью. Затем, худшая сторона нашего ума: скверные мысли. Хоть ум и бестелесен, хоть он не вещь: но своим образом оскверняется. Из худых мыслей одни бывают минутные, или как кратковременные возмущения духа, другие же продолжаются целые дни и месяцы; одни тончайшие, которые трудно заме­тить и которые открываются уже впоследствии, из самых дел, а другие - грубые, который всякий может сознать в себе.

И так какими же путями мы можем достигнуть чистоты мыслей в большей или меньшей степени? Для этого мы должны стараться обращать свой ум в первобытное состояние, или к первоначальному его занятию. Первоначальным же занятием для него было—как мы сказали—всег­дашнее созерцание или познание Бога. Удержаться от каких-либо помыслов, например блудных, еще легче, но во­обще сохранять в собранности и чистоте свои мысли очень трудно. Дух или ум наш не то - что ноги: его не свя­жешь веревками или цепями. Возвращать его к первобытным упражнениям, это и значит сообщать ему чистоту, освященность. К числу таких упражнений прежде всего относится молитва. Молитву в полном смысле можно на­звать «беседою души с Богом». Но в человеческой беседе или в обыкновенном разговоре, чем важнее лицо, с которым мы разговариваем, тем больше увеличиваем свое внимание, тем более следим своею мыслью за каждым словом; таков например был бы наш разговор с высоким начальником. Так и молитвенный разговор наш с Богом, естественно, остепеняет нам ум. Пусть для этого разговора не движутся наши уста. Но он, несомненно, продолжается; потому что молча мы произносим же иногда в уме целую речь, разговариваем же и в сновидении. Но если на молитве своей и еще более мы убеж­даемся в том, что ум наш непостоянен, рассеян: то остается нам употреблять меры против рассеянности на молитве, например нужно постоянно возвращать рассеивающий ум к предмету молитвы. — Прекрасно помогает чистоте ума бытность в церкви. Слушание пения, евангелия и проповеди,—все это сильные впечатления, которыми вдруг запасается человек, подобно тому, как поклонник мощам из дальнего места на целую жизнь выносит от мощей религиозные впечатления. Эти-то впечатления, со вниманием принятые в церкви, и после церкви дольше или короче занимают наш ум. Таким образом чем чаще будут повторятся для нас святые впечатления, тем больше будет достойных занятий для нашего ума. И самая ти­шина в церкви помогает нашему уму сосредоточиваться, потому что она напоминает о таинственном и ближайшем присутствии Бога —Может очищаться наш ум чтением духовным, а особенно словом Божием. Слово Божие потому и называется так, что в нем занимают наше внимание речи и откровения Самого Бога; кроме того оно заключает в себе особенную благодать освящать наши мысли. И так если в уме чаще будет молитва, а для глаз и слуха—служба в храме, в руках же Евангелие: то легко ли найдут доступ к нашему уму праздные, а тем более скверные мысли?—Вообще против худых мыслей один закон: тотчас прогонять их от себя. Не надобно оставлять без внимания безнравственных мыслей и в таком случае, когда они приходят только на минуту; потому что враг-дьявол обыкновенно не начинает вдруг со страсти, а преж­де употребляет своего посла—худую мысль, и эту мысль старается чаще повторять в душе нашей. Бывают мысли, например, сделать что или предпринять, с одной стороны благовидные, а с другой—довольно сомнительные. Относи­тельно этих мыслей хорошо быть медлительным, например, отлагать выполнение их с утра до вечера, а с вечера до следующего утра. Тогда и избегнем опрометчивости. (Один подвижник девять лет боролся с мыслью о перемене своего местопребывания. Собравшись идти, он обыкновенно говорил своему помыслу: «сегодня еще помедлю». Но и на следующий день повторял то же. Таким образом он уверился во вреде своего помысла (из егип. подвижн.)). Наконец, чтоб дальше быть от худых мыслей, надобно посвящать особенные часы исключительно на богомыслие, например воскресные вечера, причастные дни. Святые под­вижники тут-то ум и считали умом дельным («дея­тельными) (Лествица и др.), а мысли «деланием», который был упражняем в богомыслии. Они не все стояли на молитве; но в вечернее например время при закате солнца садились на жесткий стул, и—занимались богомыслием. Предметом их богомыслия были свойства Божии, например: вездеприсутствие и всеведение, святые таинства, например св. причащение, а особенно страдания Иисуса Христа за грехи людей, вечные муки грешнику и вечное же блаженство праведнику. Пре­красную на сей раз услугу оказывает воздержание пищи и питья: при воздержании, и тем более при посте, ум наш легко занимается богомыслием; за то человеку пре­сыщенному пищей (например после ужина) богомыслие также затруднительно, как трудно плавать в одежде. Если богомыслие бывает при довольном изучении святой веры и во всяком случае на основании слова Божия и свято-отеческих писаний, то тут нечего опасаться — дойти до мечтаний. Затем, сколь ни часто в богомыслии станем мы обращаться к одним и тем же предметам,—мысли на­ши не истощатся, но все потекут и все будут питать наш ум. Какая же это сладкая пища для ума человеческого! Однако ж богомыслие было делом легким только для великих святых; а для нас оно не может быть иначе, как с самопринуждением, которое и вообще для христианина необходимо, так как «царство Божие нудится» (Мф.11,12). Испытайте предаться, например, в вечернюю пору, божест­венному размышлению, и—ум ваш постоянно будет уклоняться к разным предметам. Следовательно нужно при­нуждать себя к богомыслию.—Православный христианин! Когда мы предлагаем тебе православное нравственное уче­те о чистоте ума, не говори ты нам, что это уже слишком строго. Ужели излишняя строгость, когда желаем и себе и тебе быть подобными ангелам, которые называются «умными силами» (Пс.25,6;118,59)? Когда мы приглашаем тебя еще и к богомыслию, не отвечай ложною пословицею: «до Бога высоко». Солнце от земли также высоко: однако земля постоянно обращается к солнцу, принимая от солнца свет жизни. И так не отрекайся же и от самого богомыслия мирскими делами и заботами. Давид умел же совмещать богомыслие и с делами по управлению государством и с семейными обязанностями.

Несохранение в чистоте своей совести

«Совесть имуще благу» (1Петр.3,16). Когда Господь Бог вдунул в лицо Адама «дыхание жизни», тогда сообщил ему нечто божественное, или особенно священное. Это была челове­ческая «совесть». Совестью называется «закон ума» (Римл.7,23). Совесть—наука, различающая пред человеком добро от зла, наука даровая, врожденная. Совесть есть светлое чув­ство духа человеческого. Она пишет законы у язычников. Первые языческие законодатели не имели пред собой примера писанных законов и не были знакомы с свящ. Писанием; между тем составили правильные законы, например, о браках, против обид ближнему и убийств. С чего же они списали законы? Со своей совести. Это и зна­чит: «являют дело законное написано на сердцах» (Римл.2,15). Да: совесть есть первый учитель человека, — учитель, положим, и не по дальним предметам или не для по­дробностей, но самому главному и необходимому, т. е. что человек должен делать и чего не делать. — Вместе с тем, она есть обличитель. До совершения греха она учит, удерживает, а после греха обличает. Почему же она не обличает или не вполне обличает человека и перед самым грехом или во время греха? Так, часто мы видим, что и готовясь согрешить и согрешая иной вовсе не чув­ствуете смущения совести, напротив—бывает весел, доволен, хоть бы грех его и был тяжкий. А затем согрешивший тотчас показывает раскаяние, или только делается скучным. От чего же это так? Виновником на сей раз бывает ум. Совесть труднее обольстить, чем ум. Прямо или положа руку на сердце, никто не назовет порока добродетелью, например, не скажет, что воровство или блуд не предосудительные дела. Но со стороны ума явля­ются предлоги: «велик ли это грех? кто Богу не грешен»? Таким образом, обольщенный ум действует и на совесть: совесть входит с умом в сделку. Ho как толь­ко грех совершится, как страсть будет удовлетворена,— в первые же за этим минуты совесть и проявляет свое право, которое есть право судить. Сильнее, или только внятнее, совесть упрекает человека в каких либо стеснительных обстоятельствах его, и на сей-то раз упреки ее бывают за самые тяжкие грехи и часто возникают через продолжительные годы (Братья Иосифовы через 22 года, когда подверглись крайне стеснительному положению, услышали вопль своей совести по предательству своего брата). Coвесть есть учитель всегдашний, не сменяемый: каков бы ни был сам этот учитель, т. е. исправен или неисправен, но если нет других руководителей на какой либо вопрос или на ка­кое либо дело, т. е. нет ни книги евангелия, ни устной проповеди священника, ни закона, или устава гражданского, все-таки человек должен слушаться своей совести (1Кор.7,12). Но, как строгий обличитель, совесть не всегда же или ежечасно обличает, а только по временам. Почему же?—по­тому что иначе человек не вынес бы ее мучений, как состояния жестокого, Таким образом Господь Бог оказывает к нам милосердие, когда освобождает нас от терзаний совести каждый день или час. За то как учитель, так и обличитель, совесть терпелива: не то чтоб раз-два она напомнила человеку, да потом и замолкла навсег­да. Нет, ее голос отеческий, и даже больше чем отеческий; потому что иногда и отец выходит из терпения, выгоняет от себя непослушного сына, между тем как совесть даже после тысячекратных ослушаний со стороны человека не отступает от него, даже до самого гроба на­ходится с ним. Словом, Господь Бог ничем столько не выразил к человеку своей любви при сотворении, как тем, что наделил его совестью. Это такой близкий к че­ловеку учитель и обличитель, что долго-долго, не одну ты­сячу лет, даже до времен Моисея, она одна несла служ­бу учителя, без всяких посторонних помощников. А для чего (спросят) стал нужен при совести закон пи­санный, для чего понадобилась библия? Для того, чтоб человек яснее видел в библии требования Божии, которые неясно стала передавать ему совесть; чтоб прямее сознавал свои грехи, которые стала скрывать от него совесть. В Новом Завете Иисус Христос обновил человеческую совесть святым крещением (Евр.10,22) и евангельским учением.

Какова же совесть сама по себе теперь? во всех ли голос ее слышан, как голос всегдашнего учителя и обличителя? не видно ли греховное повреждение и в этой душевной силе нашей, подобно другим душевным силам,— памяти, воображению и уму? Да; и ныне, с большим распространением тьмы греховной, совесть в человеке темнеет, подобно тому, как свеча в комнате, где больше соберется людей и больше будет удушливого воздуха,—го­рящая свеча делается тусклою, а пожалуй и совсем гаснет. Готовые в слове Божием названия совести недоброй, высказанные по разным случаям, и к нашему времени имеют полнейшее  применение. Так есть совесть у людей слишком «слабая» (1Кор.8,10), так что она молчит или едва-едва говорит. Есть совесть «сомнительная», или мнительная, есть совесть «лукавая» (1Кор…10,25) готовая во всем оправдываться. Есть совесть «мертвая» (Евр.10,2) которая, так сказать, уже устала обличать человека, потому что без пользы вразумляет и обличает его. И есть совесть «сожженная» (1Тим.4,2), или просто бессовестность, которая легко решается на всякую ложь, на всякий проступок и грех. Какие это печальные отзывы о человеческой совести! что же,—есть ли возможность по­терявшему ее снова пробудить ее в себе? есть ли надежда довольно совестливому более развить в себе совесть? Да; есть надежда, и даже гораздо большая надежда, чем на исправление других поврежденных сил и способностей души нашей. Действительно, ни одна душевная сила не со­хранила в себе столько остатков образа Божия, как со­весть. Какие же меры можем мы употребить, чтоб исправить, очистить, усовершенствовать в себе совесть, чувство столько близкое к каждому из нас?

На совесть имеют влияние всякая неправильная мысль, ложные умствования, неправославные взгляды. Положим, совесть долго еще борется с умом, который принял не­правильное направление, уклонился совсем от истины; но затем и она попадает в плен. А просветить ум, со­общить человеку правильные взгляды может одно евангелие (Мф.6,22). Впрочем, и читая библию, непременно нужно справляться со своею совестью: иначе и с библией в руках может человек остаться неимеющим совести (бессовестным). Вот доказательство.—Евреи и почивали на законе, а языч­ники совсем незнакомы были с библией. Но кто же скорее принял христианскую веру? Язычники. Почему? — потому что они все-таки руководились совестью: а совесть, как мы сказали, есть первобытный учитель человека, страж всего доброго в человеке, как бы наместник Божий в душе человеческой. Евреи же не заглядывали в свою совесть и остановились на букве закона, и таким образом остались позади язычников, Таким образом совесть и евангелие— это как два глаза у человека при одной голове и груди! Евангелием и учением православной Церкви совесть изощряется на подобие острого ножа. В таком случае совесть начинает примечать в нас и самые малые погрешности.

Нужно не только спрашивать свою совесть, но и вслу­шиваться в нее или дослушивать ее. Иные говорят, по-видимому, спокойно: «совесть моя не укоряет в том и другом», между тем как действия их, очевидно, неправильные и богопротивные. Как же понимать их? Можно понять их только в том смысле, что они вовсе не прислушиваются к своей совести, что бегут от совести лишь только она начнет обличать их. Пример такого бегства видим в Пилате. Пред Пилатом стоял Сам Творец совести. Пилат предлагает вопрос Иисусу Христу: «Что есть истина?» (Ин.18,39) и—предложив вопрос, не дождавшись ответа, тотчас же бежит к народу. Так и ныне многие стараются убежать от самих себя, лишь только совесть заговорить в них, они бегут в гости, на вечера, в клубы, в увеселительные заведения, для прогулки или же в самом одиночестве своем, которое между тем более всего могло бы пробудить спящую их совесть,—усыпляют свою совесть насильственно, например нетрезвостью, плотским грехом, многочтением. А как еще немало таких людей, которые при намеке вообще на совесть тоже с сомнением и насмешливо спрашивают: «что есть совесть? как пони­мать ее? есть ли она»? И—вот таким образом эти люди и сами легко решаются на всякие бессовестные дела и в поведении других примиряются с явными пороками и вопиющими неправдами! Однако ж (повторяем) навсегда убе­жать от своей совести нельзя, как и от самого себя ни­куда не уйдешь. Страшно только дождаться того времени, когда совесть без пощады будет мучить. В таком слу­чае иные близки бывают к отчаянию.

Хорошо прислушиваться, когда других кого обвиняют в тех самых пороках, которым и мы повинны. Быт­ность, например, в гласном суде не ради одного любопыт­ства, но с целью наблюдения за ходом современной, нрав­ственной, или вернее сказать—безнравственной жизни, очень полезна для исправления собственной совести.

На совесть производит самое вредное впечатление тяжкий грех, если не будет в этом грехе скорого раскаяния: вздохнуть, помолиться усерднее за вечерней молитвой по доводу тяжкого греха, отслужить в церкви или дома молебен в чувстве сокрушения, необходимо и очень полезно для сохранения в себе чувства совести. Но если к нес­частью будет допущен и смертный грех, или такой, ко­торый не дает покоя совести: в таком случае недоста­точно одного уединенного или домашнего покаяния. Нужно тотчас, не дожидаясь ни поста ни благоприятного времени, прибегнуть к церковному покаянию, исповедаться пред священником. Лучше средства, как частая исповедь, нет на тот предмет, чтоб совесть была нежною, чувствитель­ною, всегда чистою пред Богом: то бы главнейшим делом священников и должно быть, для того бы и можно было желать или большего числа священников или боль­шой свободы их от других занятий, например от должно­стей общественных, чтоб они принимали чаще исповедников.—О, любезный мой собеседник! Как дорого иметь чистую, «благую совесть во всем» (Евр.13,18)! Давид, как царь, обладал в жизни и всеми удовольствиями или средствами для удовольствий и счастья. Но лишь только к счастью и изобилию его присоединилось угрызение совести, то и счастье превратилось в скуку: он почувствовал, что «несть мира в костех его от лица грех» его (Пс.37,4). Итак, дорожи ты в себе чистою совестью, как святынею! Чистая со­весть и может быть только у истинного христианина.

О нравственном направлении воли

Неразвитие в себе нравственного характера

«Тверди бывайте, непоступни» (непоколебимы) (1Кор.15,58). Харак­теру это есть постоянство не только в делах, но и в мыслях, чувствованиях и желаниях. Человек с характером не берется делать ныне одно, а завтра другое, бросая затем и первое и последнее. Нет! Этот человек неуклон­но стремится к одному чему либо, разумно-предпринятому. Он не падает духом в виду препятствий; напротив, препятствия еще более возбуждают его дух (энергию) к предположенной им цели. Такие люди дороги в общественной жизни: здесь они лучшие деятели. Однако ж истин­ный, достойный богоподобной природы нашей характер только тот, когда кто из нас бываете настойчив к доб­ру не иначе, как во имя истины и добра, кто как бы жаждет добрых дел, готов ради своих нравственных убеждений и пострадать, С задатками такого характера могут рождаться люди, могут вместе с тем и не рождаться: но воспитание, но развитие в нас этого характера во всяком случае принадлежит христианству. Вне христианства возможна разве «слабохарактерность, или бесхарактерность». Слабохарактерный человек часто делает то, чего сам не одобряет; или благоволит к тому, кем напро­тив недоволен, на кого жалуется: этим человеком обладает первый, кто будет ближе находиться с ним. Ис­тинное несчастье для этого человека, если он дойдет до какой либо страсти, например до пьянства: хоть и родится у него желание бросить страсть, не будет силы воли бороться с ней. Без христианства возможен разве характер «уп­рямый». (О чем вы ни попросите упрямого человека, у него на все в готовности один ответь: «нет», так что в той мере, как вы усиливаете пред ним свою просьбу, он становится жестче; упрямый не имеет основательных причин не соглашаться с вами, но вся причина его—нехотение). Вне христианства известен еще характер «сво­енравный». (Своенравие не одно и то же с упрямством. Упрямый только не соглашается с вами, не уступает вам. Но своенравный идет дальше: он хочет, чтоб и другие непременно делали по его желанию). В богобоязненном же христианине нет таких неровностей характе­ра или же они сглаживаются в нем. Например хоть и он также твердо держится тех занятий, которые однажды избрал себе, но вместе с тем трудится не больше, как Бог указываете ему на каждый день. Притом, он дер­жится в труде своем закона постепенности: начинаете с меньшего и идет к большему. Или хоть и он не отступает от своих планов и начатых дел—не смотрит при этом на сильные препятствия и на множество завистников себе и ненавистников: но в то же время и не идет против непреодолимых препятствий, не усиливается чрезмерно, предает судьбу своих дел воле Божией. Стоек и самостоятелен он: однако ж не до мелочей. Если например, и совсем закрывается пред ним счастливая до­рога, по которой он пошел,—закрывается единственно по зависти и злобе человеческой: он уступает обстоятель­ствами предполагая, что в этих обстоятельствах может быть указывается ему воля Божия, и что Господь Бог устро­ит его судьбу к лучшему. Но и в это самое время, или в этом принижении, он сохраняет благородство духа и самостоятельность характера. Когда святых мучеников истязывали, то вовсе не мучители были над ними победи­телями, а они побеждали твердостью своих убеждений, не­поколебимостью своей воли. Тот же сильный характер всегда замечательно выражался в истинных пастырях Церкви, если внешнее положение их и не было угнетенное (Св. Василий Великий, как подсудимый был введен к одному областному начальнику (наместнику) и говорил так твердо, что начальник заметил ему: «с такою свободою некто доселе не говорил, со мной». «Может быть (отвечал Василий) ты не встречался с епископом.... Во всем ином мы бываем кротки, смиреннее всякого. Но когда дело будет о Боге и против Бога дерзают возра­жать: тогда мы, все прочее вменяя за ничто, взираем только на Него единого» (чет.-мин. под 1 янв.).).

Чем же можем мы развивать в себе столько сильный характер? Важно на сей раз обыкновенное или, так ска­зать, местное постоянство в жизни. Так например, не следует самопроизвольно и без всякой нужды переходить с места на место,—по службе, по житейскому занятию како­му, или только лишь часто переселяться из дому в дом, частовременно переменять свои квартиры. Дерево, которое часто пересаживают, не приносит плодов: так и дух человека, постоянно переменяющейся, бесплоден. Некото­рые переезжают в другой город или в иную губернию, когда постигнет их великое несчастье, например смерть жены или детей. Но и в настоящем случае спешить перемещением не следует. Нужно оставаться на том самом месте, где получен удар,—оставаться по крайней мере дотоле, пока скорбь не пройдет: пройдет скорбь, и тогда можно переместиться, если требует того нужда или есть сильное желание удалиться. А иначе мы и не испытаем благодетельных последствий от несчастья, которым с премудрою целью посетил нас Бог; и можем встретить на новом месте ту же или только подобную скорбь, от которой бежали. Святые не любили часто переселяться с места на место. (Вот только по каким причинам они переселялись: 1) если кто напрасно гневался на них или притеснял их и если все меры к примирению со врагом или к смягчению притеснителя, какие они употребляли со своей стороны, остава­лись напрасными; в таком случали они поступали по заповеди евангельской: «егда гонят вы в ограде сем, бегайте в другий» (Mф.10.23); 2) если их слишком начинали прославлять: чтоб избегнуть славы, иной раз они вдруг скрывались по примеру Христа Спасителя, Который тотчас скрылся от народа, когда народ желал объявить Его царем (Иоан.6,15); и 3) если кто из них по несчастию падал грехом блуда.) Да; оседлость-оседлость очень важное условие к развитию в человеке постоянного характера!

Затем: нравственно-сильный характер развивается усидчивым или терпеливым трудом. Труженик напрягает свой ум и телесные силы к известному занятию. Он не оглядывается по сторонам, но углубляется в дело, когда настала для него пора делать. Отсюда остается след и вообще на его духе. Отсюда вырабатывается в нем харак­тер выносливый, настойчивый. Но в свою очередь и сила твердого характера отражается на его трудах. Такой человек не только везде находит себе дело, но и заставляет удивляться,—откуда же это у него берется столько сил и времени, что он выносит столько труда и делает столько полезного.

Для христианина есть очень верные упражнения, чтоб образовать в себе нравственно-сильный характер. Это исполнение им уставов церковных. Церковь не любит перемен и только в крайних случаях решается на пере­мены. Она например в известный час ударяет в колокол к вечерне или обедне: этим она приучает нас к постоянству в часах для нашей молитвы. Она отправляет по временам особенно продолжительные службы, например, всенощные на годовые праздники: тем самым она воспитывает в нас характер стойкости для религиозных, духовных дел. Она держит длинные посты, для чего же?—чтоб мы привыкли к лишениям вообще, чтоб были способны по­беждать себя.

Еще более развивается в человеке сила характера, когда он выходит на борьбу со злом, когда борется с неправдою, равно как и с несчастьями, которые приходят к нему помимо человеческой неблагонамеренности или злобы. Да! не нужно поддаваться злу в себе самом и в других; не нужно уступать неправде, сколь бы ни сильны были представители ее. В христианине, однако, эта борьба не какая либо беспорядочная, так что он заслуженно должен бы принять имя человека неспокойного характером. Нет, в нем эта борьба мирная, нераздражающая других, хотя ею в высшей степени раздражаются люди неумные. Человек с нравственно-твердым характером только лишь не одобряет неправды и злоупотреблений. И если долг службы и другие обстоятельства не вызывают его, то он и не вопиет об этой неправде и злоупотреблениях, по­тому что оттого было бы одно раздражение других. Когда же на него бывают прямые нападения или когда его самого вынуждают поступить несправедливо: в таком случае он лучше решается потерпеть, чем согрешить или изменить своей честности и долгу правды. Что же касается несчастий, застигающих его по воли Божией, то в то самое время, как он горюет в своем несчастье, однако не вдается в какую либо слабость,—в это-то время и крепнет его дух, еще тверже в нем устанавливается характер. Испытавший в своей жизни много несчастий, делается подобен крепкому дереву, которого не может сломить никакой ветер. Впрочем, может быть, великодушие в несчастьях и неистинное. Иногда оно бывает только «философское», в духе одной гордости. Кто либо, положим, и не падает духом в горе, не поддается несчастью; но только ради того, чтоб его не назвали трусом и малодушным. За общее же положение можно принять, что пусть лучше будет малое падение со смирением, чем добродетель с гордостью. Гордо-великодушный человек в свою очередь не ценить и счастья. И к радостям и печалям в своей жизни он отно­сится равнодушно, вместо того чтоб в первом случае дать себе свободу нарадоваться, а во втором—наплакаться, чтоб за одно поблагодарить Бога, а в другом—прибегнуть к Богу. Нет; бороться с несчастиями нужно в духе христианском, с покорностью воле Божией, с сознанием своей вины пред Богом. Нисколько не унизят человека на этот раз и слезы, хоть бы то был человек сильный своим умом или властью или влиянием на других. Слезы в горе и несчастье—великое спасение от жесткого характера, осо­бенно так для мужчины.—Православные читатели! Христианство в силах все пересоздать. Так, можно и родиться с характером слабым или нетерпеливым, но затем по­степенно с Божиею помощью воспитать в себе характер твердый и великодушный. Примемся же за воспитание в себе нравственно-сильного характера.

Семь дел милосердия духовного:

Несведущего научить истине и добру

«Учаще... себе самех» (Кол.3.16). Как душа дороже тела, так дела духовной милостыни ближнему дороже дел телесного милосердия. Между семью по числу этих дел первое от­носится до ума, или до правильных понятий ближнего. Кто же те неведущие, которых нужно научать? Это люди, совсем неграмотные, для которых закрыт путь знакомиться с предметами истины и добра посредством чтения. Это иной раз и люди ученые, но при своей учености не знающиe того, что главнее всего должны бы знать. Пусть они сами виновны в незнании необходимейших предметов: но христианская любовь «не мыслит зла» (1Кор.13,6) и делится с ними существенно-необходимыми знаниями. Кто же «научающиe»? Здесь может быть речи об учителях церковных, или о священниках, которые учат по прямой своей обя­занности, а не но одному усердию. В данном случае учи­телями должны быть люди образованные, в том числе учителя по самой должности своей, а также и люди начитанные. Какая программа тех наук, которым нужно учить ближнего по христианскому милосердию? Это—истина, не общечеловеческая только, но более христианская, и добродетель, также не естественная только, но более евангель­ская. Таким образом, если люди образованные и будут бесплатно учить народ, например отечественной истории или гигиене в «народных чтениях и на публичных лекциях»: это еще не милостыня их, а только добродетель гражданская и патриотическая. Милостыня же должна быть «во имя веры» (Мф.25,40), а в смысле «духовной» должна отно­ситься прямо к духовной христианской жизни ближнего. О большинстве образованных лиц между светскими на­добно сказать, что они и не готовы для такой милостыни: потому что знать Закон Божий они предоставляют, по какому-то странному понятно, только священникам да преподавателям в духовных школах. А кто вообще не постиг какого предмета, тот не должен сообщать этого предмета другим, чтоб самому не было стыдно. Без сомнения, и учить всенародно религиозным предметам, например, в воскресных школах, светские образованные лица не имеют права: потому что не посвящены на то избирающею благодатью. Может кто из них учить одного двух, а не народ (6 всел.,64): или скорее иной может печатно предложить свои христианские размышления, хотя все же не в форме поучений, или не как по поручению от Церкви. Однако ж, Церковь с готовностью приняла бы услугу их к научению неведущих там или тогда, где и когда вопрос соприкасается религии. Такова большая часть религиозных предрассудков народа, которые и не могли бы быть раскрыты народу простым объяснением из наук естественных (например относительно воображаемого путешествия по небу пророка Илии во время грома и т.под.) Между тем исполняют ли люди образованные это дело милосердая: «неведущего научить»? О! относительно многих надобно сказать, что нет. Как никогда фарисеи с презрением говорили о простолюдинах: «народ сей, иже не весть закона» (Ин.7,49), так и ныне многие из тех, которые имеют степень и звание ученых, только лишь чувствуют свое достоинство пред неучеными, только лишь говорят о простолюдинах: «невежды ничего не понимают», но не заботятся об истинном просвещении неученого народа, чтоб и народ ходил во свете. Нет! любовь христианская «не безчинствует», т. е. не брезгует, не гнушается никем и ничем, если того требует благосостояние ближнего. Нет, ученые должны быть учеными не для самих только себя, но и для ближнего, не знающего грамо­ты и не понимающего совсем заповедей веры, а также и законов природы, которые дали бы ему не только чувство­вать, но и понять в мире великую премудрость Божию. Они ответят пред Богом за то, что скрывают свои та­ланты. Еще хуже, если они одни хотят учить и образовать темный народ, стараются отвлечь внимание своих учеников от законных учителей,—от Церкви. Что мудреного? И во времена Апостолов некто Диотреф, желая сам быть первым учителем, не уважил Иоанна Богослова, не хотел принять посланий апостола (3Ин.1,9-10). У евреев некогда также была развита страсть учительства. Иное еще дело, когда способные, из светских, указать ближнему путь христиаанской истины, не указывают этого пути потому собственно, что щадят себя от неприятностей, которые уже испытали, предлагая другим эти уроки. Ведь большая разница: когда учит священник и когда мирянин скажет слово, даже и скромное, в урок ближнему. На священника смотрят в настоящем случае как на лицо обязанное учить, а со стороны мирянина ощущают на себя силу особенно-действующую, силу усердия его. И так в этой-то уклончивости научить невежду виден только недостаток христианского самоотвержения, а не прямой отказ от доброго дела.

Между тем были бы случаи очень многим исполнять дело милостыни, о котором идет речь. Вот например ты быль в церкви и лышал проповедь. Передай же что слышал тому, кто не был в церкви и в ком на этот раз ты видишь пред собой также «неведущего». Усерд­ный и опытный в пастырском учительстве священник, и действительно, в одном из своих слушателей думает видеть десять слушающих, т. е. чтоб этот один, со вниманием слушающий его, передал слышанное де­сяти человекам или более. Но исполняется ли тобой, чи­татель, этот небольшой долг в отношении к ближнему? оправдывается ли тобой это ожидание со стороны доброго пастыря? Едва ли; потому что тебе и самому не хочется быть учеником Церкви и других стыдно будто бы поставлять пред Церковью в разряд учеников, тогда как первые христиане не иначе назывались, как «учениками». Вот ты прочитал духовную книжку какую или статью из духовного журнала: поделись прочитанным с другими, которые или не могут вовсе читать или только не читали этой самой книги или статьи, между тем как она была бы полезна им. Еще большая будет заслуга того чело­века, который (как в селе) с ведома своего приходского священника и по указанию последнего примет на себя труд читать к неграмотным душеполезный книги, кото­рый даже в свободное время (например на сырной неделе) отправится с целью этого чтения в какую либо дерев­ню.—Вот ты имеешь у себя духовный журнал или целую библиотеку духовных книг: не откажи и даже предложи другим почитать твои книги. — Но высшую заслугу «научить неведущего», высшую в этом роде милостыню, за которую Господь Бог наградит царством небесным, составляет вот что: «сочинение духовных и назидательных книг;—покупка кем либо из состоятельных людей книжек духовных и потом бесплатная раздача этих книг грамотным при особых случаях, а иной раз вместо обыкновенной материальной милостыни;—участие в прекрасных по своей цели обществах: «распространения книг свящ. писания; распространение же духовно-нравственных книг,—участие в них денежным вкладом, пожертвованием, понесением какой либо должности и трудом продажи книг по дешевым ценам («книгоноши»);—содействие к устройству читален или библиотек церковно-приходских; наконец, для кого возможно, и поверка самых книжек и картин щедро издаваемых для народа,— полезны ли еще эти издания для народного образования, чтоб вместо хлеба не подать народу худшее камня (Мф.7,9).— Самое ученье нужно предлагать не со властью, а лучше в виде учащегося. Мы должны считать себя не в силах учить других, и—тогда во всю жизнь свою будем оказы­ваться мудрыми.—О, милосердный христианин! не опускай же ни одного случая, когда ты можешь поделиться с ближним сведениями об истине и добродетели христианской. Не доходя до «страсти учить», однако не будь молчалив, когда слышишь, как ближний в своем неведении рассуждает о чем либо при тебе слишком ошибочно,—не будь молчалив и по одному желанию не противоречить ему.

Обратить грешника от заблуждения пути его

«Если и впадет человек в какое согрешение, вы, духовные, исправляйте такого» (Гал.6,1). Это дело важнее предыдущего. Там мы видели в ближнем одно незнание, одну темноту его понятий: а здесь уже видим непорядки жизни, там не бы­ло только здравия, а здесь уже болезнь, потому что пороки нисколько не лучше болезни. И на этот раз, прежде все­го, заметим, что дело «увещевать, обличать и исправлять согрешающих и порочных» не относится к одним священникам, но также составляет в некотором роде долг православных мирян. Со стороны священников это дело, как уже служба, а мирянам вменяется в особенную за­слугу. Притом, священник не всегда бывает с прихожанином согрешающим, а миряне его видят. Да и мно­го таких случаев в жизни, которые без отлагательства времени требуют увещания, замечания, но которых между тем не может преследовать церковное или домашнее сло­во священника.—Все ли, однако, из мирян призываются к тому, чтоб исправлять согрешающих? В слове Божием этот долг возлагается на «духовных»: «вы, духовные, исправляйте». Кто же эти «духовные»? Это люди с духовным направлением жизни, которых действенность духа выражается особенно, например, в «силе» слова (1Кор.12,8). Однако ж высокое титло «духовных» не должно устрашать нашего смирения. Может и не имеющий силы духа и не проявляющий явно своей духовности быть полезным для исправления ближнего. Много значит и заметить, напомнить человеку об его грехе, об его неправде и злоупотреблении, только бы замечание или напоминание было выражено с убеждением: есть люди, которых трогает самое первое замечание и которые уже никогда не допустят снова той погрешности или ошибки, какую им заметили. Евангель­ское слово: «обличи», по обяснению св. толковников, зна­чит «напомни о грехе» (Св.Златоуст). Но, конечно, немудреное и не­трудное дело сказать ближнему: «ты тяжко грешишь; ты неправильно поступаешь: виноват ты, остановись и покайся». В слове Божием указываются и тот порядок и дух, в каком мы должны высказывать правду для исправ­ления ближнего. Сказано: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним» (Мф.18,15). С первого раза требуется разговор с братом уединенный, кабинетный или келейный. Гласное обличение может показаться тяжелым, может сделать обличаемого более бесстыдным и наглым, потому и оставляется. Если обличитель успеет подействовать на согрешающего и порочного, то «приобрел брата». Здесь приобретение двойное: ближнего он возвращает Богу и св. Церкви, а себе заслуживает от Бога особую милость. Выходит, что и оба раньше бы­ли в потере: один терял сам себя, а другой терял и брата и свою собственную пользу. Какая же собственная польза последнего или, как мы сказали, особая милость от Бога обличителю? Это прощение ему собственных грехов: «обративший грешника от ложного пути его, спасет душу (ближнего) от смерти и покроет множество грехов» и собственных (Иак.5,19-20). Но если грешник обличением одного человека не вразумится, в таком случае нужно прийти к нему в двух-трех лицах. Присутствие нескольких лиц может пристыдить его, да и уверить его в том, что первый, кто обличил его наедине, был же прав в отношении к нему, говорил не по пристрастию, а обдуманно; потому что новые обличители, или новые судьи его поступков, говорят к нему тоже самое, что говорил и тот. Когда увещание даже и двух-трех посетителей окажется бессильным, тогда «скажи церкви». Под именем «церкви» здесь разумеется церковь частная, приходская: а еще частнее надобно понимать здесь священника и духовного отца, так как суд церковный принадлежит первее всего предстоятелям церковным. Наконец, когда согрешающий и порочный не убедится увещаниями или предостережениями самого духовного отца, даже нескольких вдруг священников, когда он еще посмеивается над священническим увещанием: тогда «буди тебе якоже язычник и мытарь». После всего этого уже нечего считать та­кого человека сыном и членом Церкви, братом своим, а надобно только остерегаться общения с ним, чтоб самим не заразиться его направлением. После этого уже наступает для него время «отлучения церковного», если не явным образом, или формально, то невидимым судом Божиим. Противься Церкви или посмеивайся над священническим увещанием сколько угодно: но не велика отрада быть отлученным.—Затем, о духе или характере обличений ближнему говорится: «исправляйте... духом кротости» (Гал.6,1). Кроткий и любящий дух требуется, с одной стороны, для большей пользы порочного, которого нужно обличить и исправить. Обличение в таком духе скорее может подействовать на человека: сердце сердцу дает чутье. Но если в ком из нас еще нет христианской братской любви к согрешающему и порочному, если этот самый человек нас сильно обидел и мы не можем пока подавить в себе чувства обиды от него: то и нечего нам начинать увещевать его к исправлению; потому что в таком слу­чае у нас непременно вырвется слово укорительное к нему, выразится месть словом, и мы только повредим делу увещания (Рим.6,13). Обличение в духе кротости и с снисхождением должно быть тем более для пользы нас самих: «наблюдая за собою, чтобы не быть искушенным» (Гал.6,1). Не только может постигнуть каждого из нас то же искушение, но и близок каждый к самому падению тем же пороком. Речь не о том, чтоб из боязни собственного падения или таких же тяжких грехов, какие примечаются в ближнем, должны мы помалчивать, оставаться равнодушными зрителями его пороков или каких-либо злоупотреблений. Нет! Но только не должны мы обличать ближнего жестоко и по чувству жестокосердия. (Вот один из множе­ства примеров: молодой подвижник испытывал в себе сильнейшее желание согрешить плотским грехом. Эта борьба смущала его, и он в простоте своей души прибегнул к старцу строгой жизни, чтоб найти себе совет и подкрепление. Но старец принял его сурово: это был совсем неискусный человек в духов­ной борьбе со страстями, почитаемый святым по одному лишь доверию и частью по невежеству окружающих. Старец упрекал молодого подвижника в постыдных мыслях и признавал его неспособным к подвижнической жизни. Молодой человек до того упал духом от этих обличений, что действительно готов был оставить свои подвиги, к которым имел великую ревность, и хотел было при­нять законный брак. Но нашелся другой старец, который утешил и поддержал его. Чтоб больше воодушевить его в борьбе со страстью, последний сказал ему, что и сам испытывает ту же борьбу. Между тем тотчас же по особенному Божиему попущению, вся борьба молодого подвижника с блудною страстью перешла на первого старца. И что же? Этот неразумный обличитель в продолжении одного дня не мог вывести беспокоящей его страсти: также вышел было из своей кельи, чтоб пойти в мир. Но и опять предохранил его второй, опытный и снисходительный старец по имени Аполлос (четь-мин. препод. Касс.)) Из практики св. подвижников видим, что те из них, которые слишком сурово обличали своих учеников или послушников: те сами делались близки к падению и спасались от падения только поспешным раскаянием в своей погрешности. Вот в каком порядке и духе нужно исправлять согрешающих!

Но исполняем ли мы это дело милосердая духовного? О! «Даже не слышали, есть ли» (Деян.19,2) такое милосердие к ближнему, требуемое от нас. Вот например, иной человек расточает свое состояние на игры, на роскошную и весе­лую жизнь. Одни жалеют его, другие не иначе называют, как неразумным, но и—только. Вразумить же его, поста­раться остановить его на пути погибели каждый считает для себя бременем.— Два человека между собой поссори­лись и враждуют, и это - лица всем известные. Начи­нается переговор об их борьбе одни обвиняют одного, другие - другого; некоторые говорят: «пусть их тяжутся» (это – их дело); а вообще с любопытством следят, чем же окончится их борьба, кто из них возьмет верх. Но найти слу­чай примирить их, но убедить их, что каждый из них в своей мере виноват, но смягчить их гневливые серд­ца,—это находят для себя делом невыгодным, вмешательством в чужие дела. Где же христианская благонаме­ренность и любовь? Когда мы видим слепого, который идет в яму, то стараемся удержать его рукой или голосом и считаем делом бесчеловечным промолчать: а когда ближний падает в пропасть зла, то не хотим по­дать ему руку помощи, которой к сожалению и он сам не просит у нас, потому что не видит ясно своей опас­ности.—Бывают и такие примеры: о пороки известного че­ловека много или часто говорят, со всех сторон обсуждают неправильные действия его. Но войди или явись тот час этот самый человек в кружок тех судей, — настает минутное молчание, за которым следует уже совсем иной разговор: о предмете же предыдущего разго­вора никогда не передадут ему с целью предостеречь его.—Или вот заметили за известным человеком какой-либо порок, самую важную погрешность: стараются мол­чать до времени, берегут тайну его греха. Для чего же? Чтоб в случае нужды укорить его, чтоб защититься от него в каких-либо собственных неправдах, за которые он стал бы с них взыскивать. Но и самые благонаме­ренные рассуждают: «исправить, высказывая правду, не успеешь, а между тем вооружишь против себя» (Прит.9,8). О, друзья мои! Верю, что высказывать правду даже и в том порядке и духе, как предлагает слово Божие, часто бывает тяжелее состояние, чем тому, кто выслушивает ее. Невинный здесь больше иногда терпит, чем виновный; доброе предостережение возбуждает только злую месть. Но вооружимся христианским самоотвержением; будем упо­вать, что нашу правду Сам Господь защитит и «выведет, как свет.., как полдень» (Пс.36,6). Вместе с тем, пред таким человеком, от которого можно ожидать гнева и мщения за обличение его в пороках, можем употребить взамен словесного и непосредственного обличения письменное. — Нет, милосердый христианин! не уклоняйся от этого дела милосердия, чтоб согрешающего и порочного брата обратить, и ты получишь за свое милосерда царство не­бесное!

Подать ближнему благовременный совет

«Начаток всякого делания совет» (Сир.37,20). В каких это делах нужно служить ближнему добрым советом? В таких, которые имеют значение нравственное: тогда только и будет оказана духовная милостыня. Но, очевидно, во­просы нравственные могут быть не исключительно о спасении души (Рим.11,34), а и по жизни семейной и по службе обще­ственной, например как перенести семейное огорчение, как отнестись к чьему-либо злоупотреблению по совместной дол­жности и т. под. Почему вообще нужно одолжать ближнего советами? Потому что один Господь Бог не нуждается в советах: «Кто советник Ему бысть?» Люди же, и самые умные, самые дальновидные и опытные, часто ошибаются. Что светлее солнца? И оно иногда затмевается. Моисей быль пророк, законодатель и правитель народа, а Иофор— человек простой и происходил из язычников: однако Иофор послужил Моисею таким советом по управлению народом, до которого он не мог вдруг додуматься. И так, если нельзя обойтись в жизни без чужих советов, то и будет делом милосердия со стороны того, кто понимает дело,—посоветовать. Впрочем, на сей раз нужно не столько выходить со своею милостынею, сколько не скрываться с ней. Мы хотим сказать, что людям близким и зависимым от нас всегда мы можем предлагать добрые советы, т.е. и без вызова их. Но чужим можем служить советами, когда эти только попросят нас. Да; посторонним лучше давать советы не самопроизвольно, но по просьбе их, а также со страхом Божиим и со смирением; тогда не останется на советнике никакой от­ветственности, как с другой стороны и советом его не связывается тот, кто просил совета.

Исполняем ли мы это дело милосердия к ближнему? Исполнения нашего на сей раз бывает больше, чем в других случаях: но только намерения наши в исполнении столько нечисты, что о духовной христианской милостыни здесь и помину не может быть. Так еще в делах, ни­сколько не соприкасающихся нашей личности (например, как полечиться от простуды, от зубной боли), мы имеем в готовности совет, и—совет искренний, по желанию помочь ближнему. Но там, где идет речь о жизни семейной или о службе общественной,—там мы совсем большею частью так, как предвидим для самих себя пользу от поступка ближнего в известном случае; там мы стараемся извлечь из нужд ближнего личную какую либо выгоду или лично угодить себе. Это значит: «есть совещаяй о себе, самом» (только для своей пользы (Сир.37,7). Это значит «своекорыстный совет» вместо искреннего). О! где же это ныне скорые, искренние и доброжелательные советники? Прежде всего, по­советуются с самими собой, справятся с собственным чувством в отношении к тому делу, на которое требуется дать совет, и—тогда советуют. Если же дело будет совсем безинтересное для них, тогда уклоняются от совета, отвечают сухо: «сами знаете»; Еще хуже: советуют ближ­нему так, чтоб сбить его с толку, чтоб внести разлад в его семью, повредить ему самому или чрез него дру­гому человеку. Предлагая совет, вовсе не имеют полез­ной цели для ближнего, но только по тайному нерасположению к нему пользуются его тесными обстоятельствами, чтоб он зашел дальше, и не мог бы уже выйти из затруднительного своего положения. Здесь выходит уже большее, чем своекорыстие в совет: здесь уже злосоветие. Еще случается, что когда caми не могут под видом благого совета посоветовать вредно, то просят о передаче сво­его совета других, которые впрочем иногда и не понимают их тайных намерений; так из священной истории знаем, что некоторые люди «нанимали» советников для Зоровователя и Ииcyca, чтоб эти ревнители не строили в Иерусалиме храма (Езд.4,4-5). — Ты, милосердый христианин! будь готов для каждого человека только с благонамеренным и добрым советом, когда кто среди каких либо затруднительных обстоятельств совсем растерялся духом. Лю­бовь христианская «всему веру емлет», т. е. если взять настоящий случай, как верит тому, в чем просит совета ближний, так и сама ничего не посоветует ему с хитрым лукавством. За такое милосердие ближнему ты получишь царство небесное.

Печального утешить

«Плакати с плачущими» (Рим.12,15). Кто это печальные, которых утешить значить сотворить богоугодную милостыню? Это те дома, где оплакивают смерть или отца или мужа или кого либо из детей. Это те люди, которых преследуют за­висть, ненависть и злоба человеческая, которые незаслуженно понесли столь тяжкое огорчение, что и опомниться не могут, в судьбе которых в высшей степени торжествует, неправда над правдою. Это семья, скучающая о разлуке со своим отцом, особенно в годовой праздник. Это люди, пострадавшие и от потерь вещественных, например от гра­бежа. Словом—люди, у которых печаль благородная, ко­торых слезы и вздохи только от обстоятельств или от посещения Божия, а не собственно или единственно от их вины. Сколь дорого утешение ближнему в подобной печали, можем судить по собственному чувству. Когда постигнет нас горе, когда каждый день мы ходим с поникшею го­ловою: тогда все люди кажутся нам немилосердыми. Это с одной стороны потому, что мы слишком заняты своим горьким положением, а с другой—и от действительной холодности ближних к нашему положению: «ждах соскорбящаго и не бе, и утешающих и не обретох» (Пс.68,21). Посему великая это милостыня: «утешить печального». С этою милостынею уже надобно идти, а не оставаться дома в ожидании, когда придут за ней: «благо есть ходити в дом плача, нежели ходити в дом пира» (Ек.7,3). Убитому горем не до того, чтоб расхаживать и просить утешения: ему жела­тельно уединение. Но он ждет, только часто не дождется того, чтоб кто либо пришел к нему и разделил с ним бремя его душевной печали. Например как прекрасно посетить тот дом, гд умер кто либо, и именно в тот день (вечером), когда совершилось погребение!

Чтоб лучше исполнить это дело милосердия, надобно поступать так. С первого раза нужно выразить сердечное поболение человеку в его печали: если он плачет, и—мы хорошо сделаем, если покажем у себя слезу; если он вздыхает, и мы должны бы испускать вздохи: «с сетую­щими сетуй» (Сир.7,37). Не всегда нужно входить в подробности того дела, которое подавляет печалью душу человека; например если кто терпит обиды, тогда как своим обидчикам не сделал никакого оскорбления, то наши расспросы, а его рассказы нам по этому предмету, еще более могут возмутить его душу. Между тем иные из нас вот с того и начинают свои утешения печальному, что «не стоит ему совсем задумываться, что печаль его пустая и что он только малодушествует». Прямо сказано: «утешайте и малодушныя» (1Сол.5,14). Как же горько человеку, когда мы еще не верим его печали! или как ему прискорбно, когда вместо утешения мы начинаем упрекать его в неосторожности или же только говорим о собственной какой печали, счи­тая свою печаль гораздо большею.—Когда же мы выразим свое искреннее сострадание к печальному, когда расположим его иметь к нам доверие: тогда-то можем предла­гать ему самые утешения. Эти утешения должны мы заим­ствовать из слова Божия и направлять так, чтоб печаль­ный сознал свое страдание только малою частицею или за тень того, что претерпел Господь Иисус Христос и по­несли святые Божии.—О, добрый христианин! по любви христианской, которая милосердствует, пусть горе твоего ближнего будет собственным твоим горем. Пусть глубо­кая печаль твоего брата отзывается и во глубине твоей души. И не успокаивайся сам дотоле, пока не утешишь печального. Хоть бы и весь современный век охладел к ближ­нему, хоть бы во всем нынешнем свете было «только каждому до себя»: ты не охладевай в своем сочувствии к печальным. Жалей каждого в его горе и печали, как бы родного брата или сестру, и выражай эту жалость в сострадательном взгляде, в ласковом слове, в утешении, ка­кое в силах подать. И—вот за свое милосердие ты по­лучишь царство небесное!

Молиться за ближних, а особенно за погибающего грешника

«Молитесь о нас», писал апостол Павел о себе к христианам из евреев (1Сол.5,25); «молитесь друг за друга», прямо заповедует другой апостол, Иаков (Иак.5,16). Если один про­сит о себе молитв,—просит даже у всех, не исключая и последнего мирянина, а другой дает заповедь помогать друг другу молитвою: то значит молитва о ближнем не напрасное слово, но приносит свою пользу; значит ею выражается долг любви к ближнему, делается милостыня. «Но какая же (скажете) нужда молиться за тех, которые и сами за себя могут приносить молитву, которых молит­ва, очевидно, была бы еще сильнее, потому что жизнь их богоугодная,—как например, был высок апостол Павел в сравнении с евреями, у которых искал молитвенной помощи»? Нужда в этой молитве частью может быть по­яснена примером: «врач лечит врача». Апостол Иаков, предлагая заповедь о молитве друг за друга, и прибавляет: «чтобы исцелиться». Самые сильные духом благочестия, самые усердные молитвенники, в некоторых случаях скорее могут молитвой подать помощь, даже чудесную, другим, чем самим себе, или в своих нуждах. По­чему же это так? Здесь мы видим такое Божие устроение: если б эти люди в той же совершенно мере могуще­ственны были помогать молитвой и самим себе, как помогают другим, то не дальновидные в духовном рассуждении могли бы о них думать, что сила помогать другим заключается в них самих, а не от Бога происходит, и таким образом вместо Бога прославляли бы только че­ловека. Таким образом и высокооблагодатствованные люди ищут помощи у менее облагодатствованных; и богатые духом оказываются скудными, «чтобы преизбыточная сила была приписываемая Богу», а не от них (2Кор.4,7). Здесь же милосердый Бог оберегает их смирение: в иное время они видят силь­ную помощь ближнему от своих молитв, а в другое, встречая неуспех, или только неполный успех молитвы за самих себя, чувствуют, что сами «человек, подобный» всем людям (Иак.5,17), сами-то немощны. После всего этого как ник­то не должен затрудняться молитвою за ближнего, так и не может пренебрегать чьею-либо молитвою за себя (один человек, саном священник, посещавший в темнице заключенных, нередко в своих затруднительных обстоятельствах просил и арестантов помолиться о нем).

Но особенно богоугодна молитва за погибающего греш­ника. На этот раз мы должны решить много вопросов. «Кто это погибающий грешник: не из близких ли к нам или кровных, например, сын, брат, муж»? Нет; если погибает во грехах сын или брат или муж, то молитва за них, так сказать, уже естественная; потому что участь их близко связана с теми, которые за них молятся. Под грешником погибающим здесь разумеется даже посторонний для нас человек, только известный нам.—«О всех ли погибающих мы должны молиться или только о некоторых, или о нескольких»? Молитва за всех была бы смелою с нашей стороны. И Господь наш сначала сказал:»Я о них молю: не о всем мире молю» (Ин.17,9), а потом уже ввел в круг свой первосвященнической мо­литвы и всех: «и о всех верующих..., да будут все едино» (Ин.17,20). Пусть о всем грешном мире молится Церковь, как она и действительно приносит свои молитвы, например, за литургией: «прельщенныя обрати, заблудшия на путь пра­вый настави» (Литургия Василия Великого). Мы же будем молиться хоть об одном погибающем грешнике или о немногих, называя их в своей молитве буквально по имени.—«О каждом ли опять грешнике, какого знаем, можем молиться или должны обращать внимание на степень его греховности»? Из слова Божия видим, что молитва наша скорее может быть по­лезною для погибающего грешника, чем для погибшего: «Если кто видит брата своего согрешающего грехом не к смерти, то пусть молится» (1Ин.5,16). Когда апостол Павел просил за себя молитв у христиан, то прибавил: «так как добрую совесть имеем во всем», т.е. мы имеем чистую совесть во всех отношениях, потому и можем восполь­зоваться вашею молитвою. А в словах апостола Иакова: «много может усиленная молитва праведного» (Иак.5,16) вы­ражается, что в молитве, которую приносит праведный за грешного, должно быть свое вспомоществование со сто­роны последнего. Чем же?— Покаянием. Следовательно, в строжайшем смысле молитва наша должна быть только о таком грешнике, на покаяние которого еще остается на­дежда или который еще может сочувствовать нашей мо­литве. (Как страшно представить, что иной грешник близок к тому, что и молиться за него нельзя!). Впрочем, милостыня молитвы может иногда распространяться и на таких грешников, которые по-видимому безнадежны к исправлению. Примерь на этот раз видим в Аврааме. Кто был грешнее в свое время, как не содомляне? Однако «отец верующих» и за содомлян приносил молитвенное ходатайство к Богу (Быт.18).—«Почему же имен­но необходима молитва за погибающего грешника»?—Потому самому, что он погибает, например, от неверия, от разврата, пьянства, злости, сребролюбия, от своих неправд по службе или по должности: его грехи так тяжки, его страсти до того сильны, а беспечность о самом себе или торжество неправды его над правдою слабых столь ве­лики, что неожиданный час смерти, который может до­стигнуть его, даже и других, или если со стороны посмо­треть,— устрашает. Затем, может быть уже не остается более никаких средств, чтоб подействовать на этого че­ловека. Например, обличить его мы или не имеем права, потому что он выше нас, или затрудняемся, так как по горделивости своей он не выслушает нас, а по характеру мстительному может преследовать; наказать его или тоже не имеем права, или невидим пользы, потому что все это,—и наказания и внушения и замечаем и отказы ему в каких-либо преимуществах или нуждах его—все уже было употреблено нами, но только без пользы или к боль­шему еще раздраженно его. Таким образом влияние молитвою на иных погибающих грешников остается единственным средством к исправление их. — «О чем же мы должны просить Господа Бога относительно этих людей»? Чтоб Господь Сам привел их к покаянию и исправле­нию «ими же весть судьбами», т.е. или счастливыми об­стоятельствами в их жизни или—если нужно—грозным каким-либо посещением, например, болезнью. Молитва эта будет тайная, но может быть и в церкви с поминанием на проскомидии «о покаянии и исправлении» погибающего человека.—«Все ли мы можем молиться о погибающих грешниках? каждый ли из нас имеет право творить такую милостыню ближнему?» Вообще молиться за ближних доступное для каждого дело. Но молиться о чьем либо покаянии—это высокая молитва, приносящая и высокую награду от Бога. Обратимся к слову Божию. Там мы видим, что о грешниках молились праведники; так Мои­сей Боговидец молился о прощении евреев и готовь был даже сам быть исключенным из «книги жизни», только бы виновные евреи были прощены (Исх.32,32); так апостол Павел ради того, чтоб израильтяне не погибли на веки, тоже мо­лился сам быть отлученным от Христа (Рим.9,3). У апостола Иакова говорится о молитве праведного, как о молитве мо­гущественной. И так труд молитвы за погибающего во грехах ближнего принадлежит людям, которые сильны даром молитвы и близки к Богу по своим заслугам. Как же после этого быть всем прочим, не чувствующим в себе по причине собственных тяжких грехов дерзновения молиться за грешника? В молитве этих не будет ли подобного тому, как кто, оставив своего мертвеца, пошел бы оплакивать чужого? Успокоимся. Созна­вая самих себя виновными во многих грехах, но в то же время трогаясь положением ближнего, который погубляет свою душу злою какою либо страстью или вообще безбожною жизнью, мы можем приносить молитву о нем такими словами: «Господи, прости нас! исправь и спаси от вечного осуждения меня и брата моего, или таких-то...»! Таким образом чувствующие в своей совести упрек за собственные грехи будут молиться о погибающем грешнике не прежде, как упомянув себя в этой молитве. Вот это и будет великая пред Богом милостыня! Она покажет самую искреннюю и бескорыстную любовь к ближ­нему. За всякое иное дело милосердия и духовного, а тем более телесного, милосердый христианин может еще ожи­дать себе благодарности со стороны ближнего, которому делает добро. Пусть эта благодарность еще не будет награ­дою ему за добродетель; потому что он и не должен ожи­дать себе воздаяния от тех, которым милосердствует, потому что делает милостыню ради Христа, Который и за­платит ему за нее, как за полученное в долг: но все-таки в этой благодарности есть для него своего рода утешение за добродетель. Здесь же, когда он в тайне молит Бога о покаянии и спасении погибающего грешника,—здесь его милостыня прямо предстает только пред лицо всевидящего Бога; потому что грешник и не знает о том, что за него молится кто-то. И если бы об известном человеке, который решительно погибает в грехах, моли­лись по согласию многие, то действие молитвы особенно про­явилось бы; потому что молитва в таком случае по об­ему лиц была бы близка к той, о которой сказано: между тем церковь прилежно молилась о нем Богу» (Деян.12,5). Исполняем ли мы столь высокое дело милосердия к ближнему? Если погибающей грешник постороннее для нас лицо: то мы и не подумаем послужить его спасению своею молитвою. А если он чем либо досаждал нам или по­чему либо неприятен, то мы втайне как бы хотим от­мстить ему, обходя его в своей молитве за здравие и спа­сение.—Милосердый христианин! ты молись с искренностью сердца о погибающем грешнике, хоть бы он был и посторонним для тебя, или же молись ныне о том, а в по­следующее время о другом и третьем. Тогда за свое милосердие ты получишь царство небесное!

Не воздавать ближнему злом за зло (не мстить)

«Не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство» (1Петр.3,9). Какое здесь разумеется зло нам со стороны других? Многие на этот раз «зло» ошибочно понимают: они самое-то добро называют злом, мир— враждою. Отсюда считают врагами своими и тех, которые нисколько не враждуют против них. Так, например, начальник справедливо и благонамеренно взыскал с подчиненного, а подчиненный считает его своим обидчиком: благонамеренный человек высказал другому правду и предостережение, а последний называет его своим злодеем (Гал.4,16); соискатель с нами известной должности или места имеет те же права, как и мы, а в нем мы видим своего врага. В подобных случаях, очевидно, нет никакой обиды нам со стороны ближнего и ближний не нуждается в нашем прощении, следо­вательно, и о милостыне духовной не может быть помину. Тут одно малодушие, один нерассудительный гнев, как и вообще оскорбляются большею частью люди неумные, не­развитые или малодушные. Тем более обижаться напрасно ближними не будет согласно с братской христианской лю­бовью. Любовь, сказано: «не мыслит зла». По первому тол­кованию настоящих слов это значит: «не берет в счет зла и того, в чем другие или со стороны видят зло, не видит в самом зле (в отношении к себе) зла», а не только, что сама не придумывает зло в отмщение. Злом, которое простить ближнему значит сделать милостыню, на­зывается вот что: нас оскорбили в лицо, и тем более при других; нас напрасно похулили за глазами; очернили наши добрые заслуги, как некогда фарисеи унижали благодеяния Иисуса Христа; отняли у нас что либо принадле­жащее нам, например, какое либо преимущество, награду, деньги, вещь, подвергли нас какому либо страданию или буквально ударили. Словом, обиженными мы можем счи­тать себя только тогда, как были мы правы встречая обиду, или когда обида нанесена нам несравненно большая, чем был повод к ней с нашей стороны, или же когда кто только не по праву и злонамеренно судит нас за действительные наши вины.—Что же в таком случае от нас самих может быть обратным «злом»?—Нас избранил кто, а мы не хотим вывести этой брани и отвечаем тем же; нас очернили - и мы стараемся очернить; у нас от­няли что — и мы отнимаем, не с тем намерением, чтоб пополнить этим свою нужду или вознаградить свою потерю, которая может быть была совсем в другом роде, а чтоб только отплатить за досаждение досаждением, за рану раной. Почему же простить обиду будет милостыня? Можем судить на сей раз по собственным чувствам. Когда мы оскорбим кого либо, а особенно человека сильного и высшего,—оскорбим или неосторожным словом в минуты своего сильного гнева или самым делом, и может быть только при этом увлеклись примером других: тогда мы беспокоимся, так и готовы шепнуть на ухо оскорбленному: «не вступайся за обиду, будь к нам милостив»! Такую же милость должны мы оказать и сами, когда кто согре­шить против нас, нарушит наши личные права и достоинства. Затем, если обыкновенная милостыня состоит в том, что мы отдаем от себя, уступаем, жертвуем другим что либо: то и прощая обидящих также делаем мы свои уступки и жертвы. Например, могли бы мы вступиться за обиды, и не вступаемся; имели бы собственную силу или могли бы воспользоваться знакомством сильных лиц, заслуженным нами уважением от других, чтобы отомстить своему обидчику, и—оставляем его в покое: не благород­нейшая ли это уступка с нашей стороны? А главное: лег­кая ли это уступка? Далеко нелегкая. Для нее мы должны внутренне сокрушить себя пред своими обидчиками,—уни­зить себя пред самими собой. Если же это делается нами ради заповеди Божией, требующей прощать обиды, и с та­кою мыслью, что мы сами остаемся должными Господу Богу десятью тысяч талант, между тем как ближний наш должен нам только сто динариев (Мф.18,24,28), что наши-то оскорбления Богу бывают каждый день, тогда как ближний оскорбил нас может быть только один раз: в таком слу­чае мы имеем в себе дух сокрушен, а сказано: «жертву Богу дух сокрушен» (Пс.50,19); в таком случае мы показываем на деле самое первое из прекрасных качеств христианской любви: «любовь долготерпит», т. е. показываем в себе великую душу. И вот за столь великие жертвы и награда обещается нам великая! Какая же?—Прощение нам собственных грехов: «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный» (Мф.6,14).

Впрочем, не всякое прощение обид бывает в духе христианском. Многие им выражают только гордое незлобие: не вступаются за обиду потому лишь, что презирают обид­чика, что «не хотят с этим человеком связываться». Очевидно, в таком незлобии нет еще добродетели, хоть и есть своего рода нравственная польза. Но если оставляется без всякого преследования обидчик, то не лучше ли было бы это же сделать с мыслью о Господе, и таким образом получить за свое терпение награду?— Затем, по христиански прощение ближнего должно быть скорое. С мило­стынею нечего медлить, когда ее ожидают: если на сей раз и полезно иногда приостановиться с тем намерением, чтоб больше оценили наше великодушие (Иосиф посадил братьев своих на три дня под стражу: но не по чувству мщения, а чтобы испытать—сожалеют ли они о своем тяжком грехе предательства его, я чтобы пробудить в них глубокую решимость не быть больше такими враж­дующими и жестокими): то все же надобно подать скорую надежду на помилование. Чем скорее простим, тем больше будет нашего самопожертвования. Тут уже не рассуждение что надобно и прекрасно быть великодушным, но самое дело. Тут первая победа над собой: «не отвечать безумному по безумию его» (Притч.26,2), или на гнев подобным гневом. Вторая победа, еще более трудная: не потревожиться и сердцем от обиды, никому не рассказать о понесенной обиде, будто ее совсем не было. С другой стороны: если же пройдет после обиды, какую мы встре­тили, полсуток, день и с неделю, тогда и без того она уже не столь живо чувствуется. А если она не столь тяжкая, чтоб оставила после себя неизгладимые следы, то время ее совершенно излечивает. После этого невступательство наше за нее и будет делом одного времени, а не будет заклю­чать в себе участия нашей воли, нашей борьбы с собой, и следовательно не будет добродетелью. Вместе с тем, скорое наше примирение скорее прекращает и со стороны обидчика вражду на нас. В таком случае не распростра­няется зло, или бывает только зло нам, а нет другого зла от нас самих ближнему. В таком случае вражда бывает как уголь, оставленный самому себе тухнуть. Напротив, отложим только примирение или покажем один вид, что готовы вступиться за обиду, и—возникают косые взгляды, немирная речь, споры, злословия, ропот: все это как лучинки к угольку, от которых образуется пламя гнева с обеих сторон и дым душевных смущений. Проведем только день, неделю во вражде, и—у нас является стыд помириться. А чем дальше, тем более будем мы ненавидеть своего врага за тяжкую обиду, да и ему будет время и повод ложно успокаивать свою совесть. Мы думаем, что он, жестоко обидев нас, мучается за нас своею совестью: но часто мы ошибаемся. Если же он вначале, и действительно, чувствовал сильные упреки совести: то, встретив от нас сильное сопротивление, в этом самом сопротивлении находит случай сознавать себя меньше виновным против нас и основание продолжать свою вражду. Таким образом, и временная вражда беспокоит. Посему, как гасится вечером свеча, так поссорившиеся должны скорее погашать в душе своей искру злобы (Еф.4,26. Cв. Иоанн милостивый, известный нищепитатель, понимал милосердие к ближнему более широко, чем только кормить и одевать нищих. Щед­рый на дела телесной милостыни, он творил и духовную милостыню. Так однажды он по защите людей бедных вошел в столкновение с светским начальником. Проходили сутки с того времени, как начальник оскорбил его. Тогда он посылает сказать своему оскорбителю: «скоро зайдет солнце». Начальник так был тронут этими словами, что не только помирился с ним, но в положил обещание избегать в жизни своей распрей с кем бы то ни было (четь-минеи под 12 ноября). В правилах церковных сказано: «аще кто имать вражду на кого, в храм да не входить, ниже да приносы его, дондеже при­мирится» (Номокан.123).

Против примирения с обидевшими, равно как и оби­женными, приводится очень много оправданий. Так как эти оправдания имеют большую силу, а в то же время ежедневная жизнь многих не проходит без взаимных обид и вражды: то рассмотрение этих оправданий считаем мы важнее и полезнее, чем в науке какие либо исторические исследования. Потому остановимся с подробностью на этом предмете. Говорят, например, «как простить обид­чика, если он обижая нас еще нарушил общественный порядок»? Оскорбления по должности и с прикосновен­ностью чести других лиц, с нарушением общего по­рядка, очевидно, отличаются от личных и частных оскорблений. За нарушение порядка пусть судит оскорбителя закон, а личную обиду простить остается в нашей воле. «Как быть, если при нашей готовности не вступиться за обиду, вступаются за нас другие, так как обида нам была самая тяжкая и обидевший заслуживает строгого наказания»? В таком случае мы можем желать, чтоб было облегчено ему наказание. —Иной, решаясь отмстить за оби­ду, говорит: «пусть же этот человек вперед не осме­ливается оскорблять меня». Сомнительная надежда! В ком настолько было зла, чтоб в первый раз без всякой при­чины изобидеть, у того, наверное, достанет зла, чтоб и ответить на месть со стороны обиженного новою, да еще большею, обидою. А таким образом может произойти целый ряд обид. Таким образом, и своей-то раны не излечишь и поранишь другого, так что вместо одного раненого выйдет двое раненых. «По крайней мере (рассуждает тот же человек), но всякий другой после это­го будет иметь смелость оскорблять меня» О! воз­можно ли гнаться за всеми оскорблениями? возможно ли научить всех, чтоб на последующее время вели себя осторожнее в отношении к нам? возможно ли всем отплатить? Одному отомстили, другой и третий с иных сторон снова оскорбляют нас: если же так начнем вступаться каждый раз за обиды, то не будем ли постоянно в оборонительном состоянии? когда же после этого успокоится наша душа? доколе нам придумывать меры, чтоб мстить врагам?—Другой отвечает: «я готовь пожалуй помириться, но у меня не просят прощения». Так прощает и язычник своего обидчика. Кто же оттолкнёт от своих ног человека, который будет без всякого принуждения просить у него прощения? Ведь в редкость был бы такой пример. И следовательно тут нет, заслуги про­стить.—Иной выражает сомнение: «мой враг может быть не пожелает помириться со мной; не больше ли будет мне стыда, если пойду к нему и буду просить прощения»? А может быть он и помирится; может быть он уже тя­готится в своей душе враждою, да только также сты­дится сказать слово о примирении. Но если он и покажет себя упорным во вражде, все же нас не убудет, если мы скажем ему одно слово: «хотим помириться с тобой, хотим простить тебя». В данную минуту он, положим, и не согласится на примирение. За то в последующее время на мир с его стороны. Нужно только воспользоваться случаем, чтоб лично объясниться с ним; потому что при личном объяснении, обыкновенно, разре­шаются многие недоумения, падают напрасные сомнения, а часто обидевший видит в своей обиде такие еще обстоя­тельства, которые увеличивают его вину, которых он во­все не предполагал.—Иногда приносит жалобу: «не я сделал обиду, меня обидели: между тем на меня же и гне­ваются, от меня же и ожидают, чтоб я признал себя виноватым и искал примирения». Не удивляйся этому, друг мой, и не мирись с таким убеждением некоторых, будто благородное и извинительное дело отплатить обидчику равною обидою. Св. Давид говорил о себе: «яже не восхищах, тогда воздаях» (т.е. я чего не отнимал, то должен отдать) (Пс.68,5). Дело это очень обыкновенное, что люди гордые, но неумные, сами же обижаются тем человеком, которого напрасно изобидели. Но если ты, оставаясь невинным как прежде обиды тебе так и после обиды, сам первый покажешь желание помириться с обидчиком: твоя любовь будет уже свыше-человеческая, ты войдешь тогда прямо в «область любви Бошей»; потому что не мы первые возлюбили Бога, а Он возлюбил нас (1Ин.4,10). Кто ко­го посещает: здоровый ли больного или на оборот? А враждующий и есть больной, между тем как не желающий враждовать должен быть назван человеком здоровым. Нужно ли говорить, что лучше быть здоровым, чем больным?—Рассуждают: «отчего бы обидчику не позаботиться— попросить прощения»? Но он может быть не знает, что нужно это сделать, или может быть считает себя правым по своей нерассудительности. И так за неведение его будь­те к нему снисходительны: «Не видят, что творят» (Лк.23,34), говорит Господь о своих врагах. А если он и знает, только не хочет смириться: то тем большее осуждение ожидает его, когда вперед его просьбы вы просите его.— Говорят: «иные совсем не понимают, что хотят прос­тить их по-христиански; потому что они христиане только по имени, они не усвоили себе заповедей евангельских и духа христианского). Они еще глумятся над словами: «прости меня, брат»! Они еще злоупотребляют терпением христиа­нина или тем смелее оскорбляют его в такой надежде, что он не будет мстить». Пусть они не знают евангель­ской заповеди о прощении обидящих: но могут почув­ствовать благодетельное влияние на себя этой заповеди со стороны других. Когда благодатная сила этой заповеди до­ходила до язычников, — и те в иных случаях смягча­лись. (Терпел много обид один святой проповедник евангелия, и язычники, тронутые его евангельским терпением, наконец склонились к вере) (Четь-Мин. под 26 апр. Стефана Пермск.). Поставлять же тер­пеливость христианина в обидах поводом к новым обидам ему, это уже языческое качество: тут повторяются то же поругание над христианином и та же злая хитрость, как некогда язычники сочли выгодным для себя напасть войной на евреев в субботу, день бездейственный у евреев, и как легко положили до тысячи воинов еврейских, потому что воины, уважая покой субботы уже с излишнею ревностью, совсем не хотели сопротивляться.— Во всяком случай не великодушие христианина собственно причиною того, что некоторые еще больше обижают его, но злая воля этих обидчиков. Злоупотребляют эти его христианским великодушием: за то другие вразумляются, и последних бывает не меньше, если даже не больше. По­беда над обидчиком и врагом не в том состоят, чтоб и ему сделать зло, но чтоб он не сделал нам истинного зла_; или чтоб остался бессильным повредить нашему христианскому направлению. А чтоб он не подумал, буд­то мы прощаем ему по одному малодушию и трусости,— будем сохранять пред ним свое нравственное достоинство, не будем одобрять его худых поступков или иначе как либо покупать его расположение. Возражают: «мы прощали не однажды; неужели же все прощать»? Сколько раз нуж­но прощать ближнему его словесные и личные обиды, этот вопрос разрешен в евангелии. Сказано: «до семдесят крат седмерицею» (Мф.18,22). По счету это выходить 490 раз. Но, очевидно, здесь указывается неопределенное число: дается только наставление, чтоб мы всегда прощали за личные оскорбления, кто будет просить у нас прощения.—«Трудно и скучно будет прощать множество раз»? Трудность здесь происходить оттого, что мы не привыкли прощать. Но разве и отплачивать каждый раз за обиды легче? Как сказано вы­ше, кто в духе евангельском перенесет обиды, тот го­раздо более спокоен. Скуки же много раз прощать оби­дящих можно и не испытать, потому что обидящий сам отстанет со временем от того человека, который «не побежден бывает от зла, но побеждает благим злое» (Рим.12,21). Иные оправдывают себя и так: «пусть другой кто обидел бы меня, скорее бы я перенес обиду: а от этого ничтожного человека не хочу терпеть». Нечего вперед хва­литься терпением. Да оно здесь и не заслуживает похва­лы; потому что когда кто сильнее нас сделает нам оби­ду, тогда по неволе мы терпим. Лучше показать терпение там, где оно идет к делу и где более будет оценено. Нечего обращать внимание только на личность должника, а нужно исполнить этот свой долг в отношении к нему: «яко же и мы оставляем должником нашим». Кто бы ни изобидел нас, высший или низший, богатый или нищий, свой или чужой,—все же ведь это ближние наши.—Возра­жают: «не ужели и отец будет просить прощение у сво­его сына или старший брат у младшего или господин у своего слуги, начальник у подчиненного?» Собственно го­воря, в христианстве нет ни отца, ни сына, ни старшего ни младшего, ни высшего, ни низшего; «вcu вы братии есть» (Мф.23,8). Однако ж нет унижения, если и отец виновный пред своим сыном скажет сыну слово мира или начальник и высшее лицо будут искать примирения с теми которых обидели: они будут мириться с обиженными, как христиане с христианами, а не как старшие с младшими или высшие с низшими. Но если даже против них-то собственно будут виновны младшие и если последние не захотят прийти к ним, чтоб помириться: чей же долг склонить враждующих к прекращению вражды, как не старших и более рассудительных? (Известен пример, как опять Иоанн же милостивый, будучи в сане патpиapxa, поклонялся послушнику, да еще при всех, прося у него прощения. Известно также о св. Тихоне Задонском, что когда гордый и несдержанный помещик ударил его по щеке, то святой епископ тотчас поклонился в ноги своем дерзкому оскорбителю, который бы напротив ему-то должен был сделать поклон) Ужели же всем и ос­таваться так во вражде да самой смерти?—Наконец, когда почему либо действительно неудобно будет прийти к обидевшим нас или обиженным нами самими, чтоб прими­риться: тогда можем успокоить ближнего письмом или словесным заказом через другого, что нет нашего намерения мстить ему. Во всяком случае наш взгляд при встречах с этим человеком, наш тон и движения, все наши отношения к нему должны доказывать, что мы не враждуем против него. Если же обиженное или обидевшее лицо совсем отсутствуют или находятся далеко, если нет воз­можности ни видеть их, ни написать к ним: в таком случае остается примириться с ними в одном сердце.— Христианин! Предай себя на терпение обид без счета этих обид и без различия лиц, кто бы ни обидел тебя. Это вменится тебе вместо множества монет, которые бы ты роздал бедным в качестве милостыни! И ты за такую милостыню получишь царство небесное!

Простить в сердце врага (не помнить зла)

«Бывайте друг ко другу... милосерды, прощающе друг дру­га» (Ефес.4,32). Не довольно ли уже сказано нами о прощении обидящих и, что хотим сказать, не одно ли будет с предыдущим делом милосердая? Нет! Есть разница между непреследованием обидящего и между тем, чтоб простить его окончательно или в самом сердце. Первое может быть делом только наружным и невольным, а второе бывает внутренним и свободным. Первое—внешнее и хлопотли­вое дело и потому может быть оставляется: а последнее— домашнее и близкое, потому держится. Яснее сказать: в первом случай часто мирятся только на словах, а не в действительности, не мстят за обиду только потому, что нет возможности доказать ее или же приличие, состояние и недосуги не дозволяют мстить; во втором - уже полное водворение в душе мира и совершенная непринужденность к миру. Таким образом, прощение обид врагу в самом сердце нравственно-выше. И вот многие на сей раз об­манываются. Они почитают себя великодушными и мило­сердными, между тем как в самом сердце еще не пе­рестали злопамятствовать. Чем же обличается их злопамятство? «Избегают встретиться со своим врагом по чувству отвращения и ненависти к нему. Когда же случайно встретятся с ним, тотчас переменяют взгляд и тон речи. Если останутся с ним одни, глаз на глаз, например, в комнате, и если разойтись в продолжение нескольких ми­нут не могут: эти минуты для друзей бы очень приятные, им кажутся вместо пытки. Они понимают друг друга, но молчат». Правда, есть намерения или обстоятельства, когда позволительно избегать встречи с врагом. Какие же это намерения? Чтобы скорее исправиться от чувства вражды к нему, потому что обыкновенно то чувство укореняется в нашей душе и делается навыком, которое часто повторяется, как вот гнев вообще или только к известному лицу. Случится ли человеку только быть снова в том месте, где он потерпел самую тяжкую обиду и где долгое время терпел те или иные обиды? Это напоминание для него, если он не отвечал за обиды обидами, бывает весьма трогательным и уже приятным; но если, напротив, он не был великодушен в встречаемых обидах, чувствует новое расположение ко вражде. В этих видах и полезно «разойтись» с врагом, прекратить всякие встречи с ним; тогда облегчится и для нас и для него борьба с злопамятством. Можем также избегать встреч-свиданий с ним по такому намерению, чтобы восстановить к нему в какой-либо мере чувство уважения. Из опыта известно, что заглазно мы более как-то уважаем других; постоянно обращаясь с ближним и замечая его слабости, мы ослабляем к нему свое уважение. - Но вот не желать увидеть врага по чувству презрения к нему и так, чтоб он знал об этом, но не принимать его к себе, если он за чем-либо пришел к нам, или ради него не выходить для необходимого свидания с другими лицами, в среде которых он находится: что же все это доказывает, как не злобу, которая остается в нашей душе в отношении к нему? Или, встретившись с ним неожиданно, не приветствовать его поклоном, не подать ему по обычаю руки, напротив, ясно выразить всеми знаками презрение к нему: что же это, как не сердечная вражда? Затем распространять то же неудовольствие и на лица близкие к нему, например, на брата его или на невинных детей, или же мстить ему только в лице близких его или сочувствующих ему, коли нельзя отомстить непосредственно: не явное ли это злопамятство? не Саулова ли это злоба (1Цар.гл21). Как нам с отвращением бегать врага, коли он наш брат, коли мы встречаемся с ним в церкви, на общем богослужении? А преднамерение о нас Господа: «ecи едино будут» (Ин.18,21), прежде на земле, потом же—в царстве небесном, может ли мириться с этим как бы вечным обегательством нами своего врага? И вот выходит, что если мы не воздаем врагу злом за зло, то только одним делом, а еще пока не словом, видом и движениями. Вспомним, как Господь наш до самого конца терпел в глазах своих Иуду-предателя! Нет; надобно принуждать себя к кроткому обхождению и с врагами: может быть Бог и даст им покаяние и исправлении (2Тим.2,25). Как ни мала была надежда исправить Саула-ненавистника, но Давид и того врага старался вразумить. Вот какая мягкая речь была у Давида: «господин мой, царь! за что преследуешь меня…? какое преступление заметил за мною (1Цар.26,18)»? Если принудим себя к вежливому обращению с врагом, это уже будет большой шаг к тому, чтоб исправиться нам от злопамятства. «Пользуются каждым случаем, чтоб сделать худой отзыв о своем враге, действительном или только воображаемом». Зашла ли о нем с другими речь, мимо ли он прошел, возникнет ли осуждение о злоупотреблениях и беспорядках и постороннего лица, но таких, от которых можно сделать заключение к нему или к которым он имеет ко­свенное отношение? И сыплются на него хулы и обвинения. Но будто он уже во всем виноват и нигде не может быть ни умным, ни справедливым человеком потому только, что враг нам! «Без всякого вызова жалуются пред другими на своего обидчика». Эти жалобы иным обращаются и в привычку, или в болезнь своего рода: затверживают оскорбительные слова, также и те действия и телодвижения, при которых выражено к ним оскорбление, ведется целая история разных обид или кратко исчисляются обиды. Друг мой! много было тебе обид, много притеснений и потерь,—это правда. Но и какая же польза тебе рассказывать обо всем этом? не можешь ли ты этими рассказами частью унизить и то терпение, которое уже показал? Не лучше ли тебе забыть обиды и, по примеру св. Давида, показывать себя против новых козней и злословий со стороны врага как бы не имеющим ни языка, ни слуха (Пс.37,14-15)? «Мне отмщение: Я воздам» (Римл.12,19), вот что говорит Господь! «По-видимому и прощены все обиды. Но если обидчик снова чем либо оскорбит, припоминают все прежние его обиды, даже такие, которые были пять-десять лет». Однако мы не желаем же, чтоб Господь Бог припоминал нам наши давние грехи, в которых мы про­щены Им через служителя в таинстве покаяния: зачем не противимся возобновлению их в себе, если они и невольно приходят к нам на память? Нужно говорить только о настоящем, но и за настоящее надобно скорее забыть обиду, чтоб не бросить камня в ту рану, которая уже закрылась сверху, и чтоб таким образом не растравить этой раны. Святые Божие, обыкновенно, держали себя в таких чувствах в отношении к своим врагам, что для них будто не было известно — «рождались ли на свет и существуют ли их враги (так например, отзывался св. Григорий Богослов о своих врагах, которых у него было очень много, от которых он и потерпел изгнании (письмо 129)). Иные сами и не заводят разговора в поношение своего врага: однако «желают в душе слышать на него бран­ную речь и любят встречаться с такими людьми, кото­рые также недовольны врагом их и поносят его». Положим, враг наш не знает и люди не догадываются, как мы ожидаем поносного разговора о нем: но пред Всеведущим открыто наше злопамятное сердце. «Некоторые на минуту готовы бывают (в душе) и поразить орудием своего обидчика и врага, живо представляют себе, как бы могли поразить его». Не самая ли это злая вражда на ближнего? да и не опасна ли она, если злопамятный не старается подавить в своей душе такого рода картины, пусть они приходят к нему и неожиданно или нежелаемо? «Произносят в одном сердце молча проклятия и ругательства на своего врага (например: «безбожник, злодей, изверг»), и так ясно произносят, что не достает одних только звуков». Между тем в евангелии сказано: «благословите клянущие вы» (Мф.5,44). «По-видимому, и не имеют неудовольствия на своего обидчика и врага: но если кто-нибудь оскорбит его или унизит, если постигнет его какая-нибудь неудача или беда, наконец, и смерть, радуются этому в своей душе». Где же любовь к ближнему, которая «вся любит (покрывает)», подобно какой либо кровле? не воздаяние ли это также злом за зло в душе? Нет, Давид искренне скорбел об умершем Сауле, отдавая честь заслугам Саула (2Цар.1,11-12); а тем более плакал об убитом Авессаломе. «Отказывают в своем благодеянии врагу, когда он находится в крайней нужде, не могут расположить своего сердца так, чтоб благодетельствовать ему». Но сказано: «аще алчет враг твой, ухлеби его; аще ли жаждет, напой его» (Римл.12,20). И лютые звери делаются мягче, когда их накормить. Если мы первые только заговорим с врагом, это уже бывает ему вместо удара, пристыжает его. Оказать же ему на деле благодеяние значит собирать «углие огненно на главу» его (Римл.12,20), — собирать в том случае, если он и после самых знаков милосердия нашего не перестает враждовать (Св. Тихон Задонский имел обыкновение утолять злобу своих безрассудных врагов, когда она особенно усиливалась, именно ухлебанием их — предложением им в виде подарка чего либо питательного, например, чаю-сахару.—Иаков, возвращаясь домой и опасаясь мщения со стороны Исава, так же посылал вперед себя подарки, которые еще предлагались постепенно, чтоб постепенно же смягчить к себе злобного брата, И, действительно, Исав смягчился (Быт. 32,13; 33,4)). «Не молятся за врага, чтоб Бог простил его и чтоб он был благополучен». В евангелии сказано: «молитеся за творящих вам напасть» (Мф.5,44). Пример молитвы за врагов после Христа—Спасителя видим в первомученике Стефане (Деян.7,60) и в некоторых последующих мучениках. Молитва за врага очень располагает быть великодушным к нему; потому что имя его поминается на ряду с именами ближайших к нам лиц. Эта молитва способна тронуть и самого врага, если он узнает о ней (Четь-Мин. под 6 февр.). Она сильна пред Богом; потому что чистота ее ангельская. Кто прежде всякой другой молитвы, прежде моления о собственной душе помолится о милости своему врагу: от того Бог скоро принимает и другие молитвы. Наконец, вообще «не питают еще любви к своему врагу», как заповедуется евангелием: «любите враги ваша». Без сомнения, любовь эта не может же равняться любви родственной и дружеской, как несправедливо было бы принимать за одно: врага и любимого родственника или друга. Расположить себя к любви в отношении к врагу можно и такою мыслью; через него полюбил нас Господь Бог. В самом деле, когда враг наш в тот или иной раз злобно вопиет на нас; когда высказывает нам наши недостатки; привязывается ко всему, что мы ни делаем; когда под влиянием вражды подмечает каждый неправильный шаг наш, чего между тем не делают по любви и снисхождению к нам наши друзья; когда таким образом мы делаемся осторожными в своих поступках; когда прямо выполняется над нами казнь Божия чрез него за наши погрешности: тогда не сказывается ли ясно душе нашей, что он наш благодетель не по намерению сво­ему, а как орудие Божьего посещения?

Во всяком случай злопамятная душа должна заботиться о том, чтоб исцелиться от злопамятства. В мести, или воздаянии злом за зло, грех представляется еще не столько продолжительным, как в злопамятстве: по крайней мере, так дело бывает, когда кто мстит одному человеку или за одну какую либо обиду. В злопамятстве же злоба не кратковременная, но повсечастная: это точно гвоздь, вколо­ченный в сердце. Таким образом, непрестанность и закоренелость злобы составляет здесь первую вину пред Бо­гом. Слово Божие требует прощать обидящих прежде захождения солнца: а столько же раз для злопамятного солнце заходит во вражде! Иные передают и детям в наслед­ство свою вражду к известному лицу или дому.—Злопа­мятный и непримиримый в своем сердце не имеет чи­стой и свободной молитвы, Он молится не умом, а скорее одними  устами в неразумии, или он только по привычки выполняет в известные часы правило молитвы. Он сам краснеет от своей молитвы и сам поневоле сдерживает свой дух, который начал было разгораться к Богу, в то время, как вдруг вспомнит о своих враждах с ближним, о своем неудовольствии на ближнего. Тут и не нужно далеко идти, чтоб самому себя осудить или пристыдить в неискренности молитвы. Так например, в церкви ничто столь часто не слышится, как чтение или пение: «Господи помилуй». Но как же мы будем молить Бога помиловать нас, когда сами не милуем в сердце своего врага; как будем просить о прощении себя, между тем как сами окончательно не прощаем тяжко обидевших нас?—Злопамятный и непримиримый в сердце отталкивает от себя уже готовые ему милости Божии (1Петр.4,8), лишает себя благодати Божией. Его неприми­римая вражда—как стена каменная, препятствующая дойти до него милости и благодати Божией. А когда у человека отнимется милость и благодать: к чему же он будет способен? Таким образом, злопамятный и непримиримый считается уже «пребывающим в смерти» (1Ин.3,10,14). Он не спасется хоть бы и захотел быть мучеником, не спасется, доколе будет упорствовать в своей вражде. (Вот пример. Одному человеку остава­лось только положить свою голову под меч: как исповедник Христов, он уже все покончил с мучителями, которые напрасно ласками и угрозами старались отвлечь его от веры во Христа. Но он имел на другого непримиримый гнев. Враг его был мягче сердцем и поспешил к нему на место мученической его казни, чтоб проститься с нм перед смертью его. Враг и припадал к ногам его и вслух всех просил о прощении и примирении. Но что же названный мученик? Он и слышать не хотел о примирении. И вот, как от недостойного, вдруг отступила от него благодать Божия, а с нею исчезли и вера его и мужество духа. Тогда он отрекся от Христа, изъявил готовность поклониться идолам в остался в живых, хоть по душе сделался «пребывающим в смерти»! Тот же, который показал себя не помнящим зла, а желал примирения с ни, опередил его и сделался вместо него мучеником. (Это был св. мученик Никифор; четь-мин. по 9 февраля). Подобный пример можно видеть и в прологе под 22 марта)). Правда очень до­рого стоит сердцу человеческому простить своего врага; самая это трудная борьба забыть тяжкие и многие обиды от какого-либо злодея; самый это черствый хлеб быть приветливым к врагу. А потому и самое высокое совершен­ство любви евангельской— любить врагов, молиться за них. В Ветхом Завете были только намеки, чтоб добро­желательствовать врагу. Там люди по грубости своего сердца не могли еще вместить в себе столь высокой добродетели. Потому там было «око за око, зуб за зуб», так говорилось: «возненавидиши врага твоего» (Мф.5,38,43), хотя и этим законом достигалась же своя цель; потому что опасение встретить себе обратную месть и вражду со стороны ближнего есте­ственно сдерживало от обид. А мы живем под высшим Евангельским законом; нам предлагается вообще большая благодать бороться со грехом. Так и в рассуждении врагов и обидчиков должны мы достигать совершенства мирных отношений к ним. И, о! если б мы каждый раз от искреннего сердца, а не на словах только, прощали друг другу обиды! Если б не злопамятствовали за обиды и любили своих врагов! Тогда бы и на земле частью был рай!—С другой стороны, с мыслью о враге каждый из нас необходимо должен помириться, представляя свою личную жизнь. Не может не опасаться врагов и тот, кто менее подает поводов враждовать против него, как смиренный и братолюбивый христианин. Вражда зародилась на земле с тех пор, как зародился грех и появились страсти. Но если и нельзя избегнуть врагов, зато есть возможность ослабить их вражду, обезоруживать их и даже из врагов сделать друзьями. Эта возможность только в христианстве: больше нигде не найти ее или же во всех прочих мероприятиях она будет слишком не­прочною. С появлением только Христа на земли воспели ангелы: «и на земли мир». Посему духом христианским и может поддерживаться братолюбие. Враждуют иногда между собой и люди истинно-христианского направления: так слу­чается, иной по злобе дьявола вдруг начинает не любить и не любить своего брата. Но в этой вражде нет жесто­кости и она скоро проходит. О, искренний христианин! Прощай от сердца всех на свете! Оставь у себя только одного врага—дьявола и с этим лишь врагом не заключай никогда мира и борись. За прощение врагов, как за милостыню духовную, и будет оказана тебе великая милостыня: царство небесное!

О приготовлении к будущей жизни

Нестремление к христианскому совершенству

Для православного христианина достигать совершенства, значит не быть только по первоначалу христианином; например, приняв в зрелом возрасте крещение или православие после иноверия остановиться только на этом, — ус­покаивать себя мыслью, что «я христианин» (Деян.26,28). Нет! но следует идти дальше, следует подробнее изучать закон христианский, развивать в себе искренность веры, старать­ся жить по заповедям Божиим и правилам Церкви. Со­вершенство для него состоит в том, чтоб приобретать, и «с усилием» (Мф.11,12) приобретать общехристианские добродетели; например молиться хоть понемногу, но часто; делать мило­стыню, если не телесную, для которой у многих не най­дутся средства, то духовную, которая в одном каком ли­бо своем роде, например простить ближнему обиду, доступ­на для каждого; часто приступать к таинствам исповеди и св. причащения; любить читать слово Божие и духовный книги. Совершенство для христианина не отказываться ни от одной добродетели, ни от одного случая, чтоб сделать христианское добро, когда будут для того силы. Мало этого: для духовных целей и добровольно ограничивать се­бя в естественных потребностях жизни, жертвовать даже дозволенными удовольствиями, иногда обрекать свое тело на особенные лишения и страдания, наконец—кто может «вместити» (Мф.19,12)—избирать себе и такие высокие подвиги, как раздаяние всего имения нищим (Мф.19,21) и целомудренное безбрачие (1Кор.7,28). А за всем тем не видеть срока или предела, когда бы мог завершиться круг наших добродетелей, когда бы настала пора полного покоя в этой работе над собой. «Любы, сказано, николиже отпадает» (1Кор.13,8), т. е. не ослабевает от того, что терпит, не перестает в этой жизни, перейдет и в будущий век.—Долг ли для христианина столь строгая жизнь? Да? В слове Божием сказано: «бы­вайте подражатели» (Еф.5,1), кому же? Самому Богу, бесконечной святости,—вот кому! Слово Божие заповедует нам иметь такие же чувствования, как были в Самом Христе (Фил.2,5), а вообще заповедует «расти до полного возраста Христова». Какое же это непроходимое поле на пути к совершенству, и вместе с тем— какая честь быть подражателями само­му Богу!—Затем, долг наш исполнять в совершенстве заповеди Божии естественно вытекает из любви к Иисусу Христу: «имеяй заповеди Моя и соблю аяй их, той есть любяй Мя» (Ин.14,21), вот что завещал нам Господь в лице Апостолов, когда отходил от этого мирa! Если мы горячо любим Его,—то не можем не стараться—делать всего то­го, что Он требует от нас в евангелию и апостольском учении; и не будем делать только по выбору, одно выполняя по своей склонности, а другое даже не считая нужным и важным (Пс.118,128); не будем возделывать к себе вместе и добрые и худые плоды, но одни добрые. Святые угодники пламенно любили Христа, и — чего же, каких жертв они не готовы были принести ради чистоты своей души и тела или ради пользы ближнего, которого любили в Боге и для Бога (Мф.10,37)! Да, любовь ко Христу—мерило для нашей ревности к святой жизни.—Далее: мысль о царстве небесном, к наследовании которого мы призываемся, мысль о тех блаженствах в будущем свете, «ихже око не виде,, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша» (1Кор.2,9) (если судить по дарам нынешнего счастья)—вот новое побуждение нам стремиться к совершенству христианскому! Нуж­но наследовать царство небесное сколько по благодати, столь­ко и по правде; нужно для царства небесного, радости ко­торого так неописаны, привнести собственные всевозмож­ные труды. Если б Авраам, которого видел богач сре­ди адских своих мук блаженствующим в раю, раньше побывал в раю: то пожелал бы и еще больше потру­диться для рая, чем действительно потрудился. Пусть нель­зя предположить будто праведники в раю будут раскаи­ваться или сожалеть, что мало трудились, что мало потерпели в этой жизни ради души и Бога: подобное раскаяние, как некоторого рода печаль, не будет иметь места там, где вечно будут довольны и в состоянии радости (Апок.21,4). Но несомненно,—праведники сознают в раю, что в тысячу раз большую награду они получили, чем потруди­лись на земли, что недостойны были страсти нынешнего времени (временные страдания их) вечной славы на не­бе (Рим.8,18).—Наконец, большая и большая строгость жизни и сама собой выходит для людей глубоко-благочестивых. Тут от одного труда возникает другой, одна доброде­тель рождает другую, так как добродетели связаны одна с другою. Успел христианин при помощи Божией потру­диться довольно в какой либо добродетели: а там впере­ди видит другую и третью добродетель, до которых почти и не касался.—Когда святые богоотцы, Иоаким и Анна, не находили ничего укоризненного во внешнем поведении своем: тогда, почитая себя и еще очень недостойными пред Богом, обратились с самым строгим вниманием к сердцу своему и старались очистить свое сердце от всякого греховного движения.—При этом самые лишения, самые страдания и потовые труды во имя истины и доброде­тели христианской имеют для христианина свою таинствен­ную сладость, с которою он и не хочет расстаться, если испытал ее вполне. Нам странным и скучным кажется, как это древние подвижники день и ночь стояли на молитве, постились по нескольку дней: но странная, скучная и излишняя по нашему жизнь их между тем для них-то была так приятна, что они желали бы бесконечно продол­жать ее, увеличивая свои труды и подвиги (На этот раз прекрасно выражаются в своем простодушии некоторые благочестивые люди: «два царства получает человек», т. е. тот, которого они видят, например, усердным молитвенником частым, и приготовленным причастником св. Таин) Так, и ныне пусть христианин постоянно находится в душеполезных трудах; пусть постоянно борется со врагами истины и терпит скорби; пусть те только минуты считает у себя счаст­ливыми и покойными, когда переживает одну скорбь и пе­реходить к другой; пусть имеет у себя немного этих переходных минуть, следовательно, и немного счастливых дней. Но за всем тем ему и на этом свете хорошо,— хорошо среди самых скорбей ради царствия Бож1я (1Кор.6,10): его жизнь вовсе не скучна, как думают; потому что спокойствие совести, умеренное услаждение своими добрыми тру­дами и заслугами очень дорога для него и никаким богатством не могут быть окуплены потому что с его душою живет благодать Божия, его сердцем таинственно движет Дух Святый (Рим.14,17). Суетный же человек, а тем болеe тяжкий и неисправимый грешник, даже и ныне испытывает, первый— крушение духа, а последний - многие беспокойства и страдания в силу своих страстей,

И так совершенство в христианской жизни, которое на высших степенях или в особенных своих состояниях называется «аскетизмом», для христианина есть необходимейший и, так сказать, естественный и вместе с тем приятный долг. В нем призвание каждого христианина (Еф.2,10). Напрасно думают, будто подвижники (аскеты)—история толь­ко древних времен или будто ныне такие люди могут быть только в пустынях да монастырях. Нет! есть и в нынешние времена аскеты, притом—кроме пустынь среди мира, или между мирянами. Мир—люди не всегда примечают среди себя человека строгой, высокой жизни: а сам он видит себя во всем недостаточным, слабым, что уже и составляет признак движения в нем жизни вперед. Таким образом благодать Божия и ныне невидимо устрояет свое дело.—Но мы, но большинство из нас, идем ли вперед, стремимся ли к совершенству христианскому? Уже не будем говорить о христианах только по имени, которые дошли просто до бесчувствия к духовным, божественным предметам. Сколько же таких между нами, которые счи­таются и живыми членами Церкви, между тем останови­лись на одном, ничего себе ни с одним новым годом не прибавляют! (Новый год—лучшее время для испытания себя на сей раз). Например постились, и не допостились, хотя могли бы со всею точностью церковного устава вынес­ти пост, как в день велик, пятка. Простили своего ос­корбителя, но не допростили; потому что в самой душе сво­ей еще таят на его гнев, который и выражают вредом ему, как только представится случай повредить. Жертвовали на полезное, христианское дело: и не дожертвовали, например из-за чьей либо неблагодарности. Целомудрствовали, и не доцеломудрствовали; потому что после долгой вдовь­ей жизни и уже под старость лет снова вступили в брак. Ревновали о приобщении святых таин, и не доревновали; по­тому что из пределов двух-трех постов в году (великого, успенского и рождественского) будто и боялись выс­тупить, чтоб приступить к святым тайнам еще и в чет­вертый пост, тем более приступать несколько раз кроме постов, среди мясоястия, хоть и в церковь почти каждо­дневно приходили.—Обыкновенно рассуждают: «мы делаем доброе по своей силе и возможности». Так. Но не больше ли у нас этой то силы и возможности чем на деле показываем? Все ли например мы делаем в пользу ближнего, который ожидает от нас помощи и утешения, что от нас зависит? Не останавливаемся ли тотчас в добром деле, как должны понудить себя, или должны принести в некоторой мере жертву своими силами, духовными или те­лесными? Не так ли вообще выполняем христианские обязанности, что большую строгость и точность в исполнении их предоставляем другим, которые будто бы на этот раз более нас опытны или сильны, а относительно самих себя рассуждаем, что довольно с нас и этого усердия, что и этот душеспасительный труд сойдет с рук, а все же он есть у нас? Подобную нравственную леность в самых трудах для спасения души показывали галатские христиане, и апост. Павел написал к ним: «не льститеся, Бог поругаем не бывает» (Гал.6,7). «Бога нельзя обмануть: Он видит, что у нас есть больше сил и возможности делать добро, чем вы думаете и говорите пред другими, а другие верят вашим словам. Но что вы посеете в этой жизни, то и пожнете. Жатва же между тем была бы прекраснейшая. Она была бы без всякого нового труда (Гал.6,9) или изнеможения, не так как ныне утомляются обыкновенные жне­цы. Она продолжалась бы целую вечность».—Многие и многие думают вести жизнь болeе строгую, душеспасительную как либо после, например когда освободятся от обременяющих их дел, а чаще всего под старость лет. Но в слове Божием сказано: «дондеже время имамы, да делаим благое» (Гал.6,10). Сейчас-то и есть это время. А потом вскоре может его не быть: смерть иногда вдруг подкрадывается к человеку. Хорошо и такое намерение в душе: больше потрудиться для Бога и для вечности, когда освободимся от дел. Господь Бог «и намерение доброе ценит». Но начинать служить Ему нужно даже среди множества занятий, пусть будут и эти занятия сами по себе богоугодные и общеполезные: например молитвы они не заменять же. Тем более нечего на этот раз указывать на старость лет: старость может и не придти, да уже она сама по себе освобождает человека от некоторых душеспасительных подвигов, например от строжайшего по уставу церковному поста (Надобно сказать, что самая большая часть святых начали обнаруживать в себе стремление к строго-благочестивой жизни с юных лет, при чем сбывались слова св. Писания: «благо мужу, егда возмет ярем в юности своей» (Плач. 3, 27). Так например, Федор сикеот, названный так по месту своего рождения, еще 12 лет по примерам одного благочестивого старца ночью ходил в церковь, притом чрез пустое место. Мать за это строго наказывала его и стала привязывать его к кровати. Но потом свыше была вразумлена не стеснять его. Он был сначала священником, потом—монахом, затем—епископом, и умер в своем монастыре (чет. мин. 21 января.) Те же примеры видим в жизни мученика Неофита, который еще в школе показал себя самым богобоязненным мальчиком (чет. мин. вод 21 янв.), в Иоанне Кущнике и мн.друг.) И так ревностный христианин! Будем же помнить, что идти вперед и вперед в христианской жизни— наше призвание, священнейший это долг наш пред Богом! (Во всем мы ищем совершенства, например в науках, в художествах; зачем же по христианской жизни только останавливаемся на одном?) Если нам нравится представление для самих себя строго подвижнической жизни, когда например, мы читаем жития святых, или если после некоторого уклонения, например на какую-нибудь неделю, от духовного настроения к рассеянности и чувственности сердечно мы желаем снова возвратиться к прежнему более строгому об­разу жизни, к прежним порядкам молитвы домашней и хождений в церковь: то и прекрасно, то и хорошие это за­датки в нашей душе. Стремление к строгости христианской жизни и может развиться в нас более и более, если мы сами будем стараться поставить себя, и Господь по желанию нашему поставить нас, в благоприятные для этого условия. И так «задняя убо забывая, в предняя» да прости­раемся (Фил.3.13), каких бы лет мы ни были с тобой!

Неприготовление к смерти

«Бдите и молитеся, не весте бо, когда время будет» (Мк. 13, 33). Приготовление к смерти—вот последняя из всех наших общечеловеческих и христианских обязанностей! На­ука блаженно умереть мудрее всех наук; день смерти лучше дня рождения. Но не вдруг дается всякая наука: так и эта наука требует преждевременного ознакомления с ней; между тем как она на, столь отдаленное время отлагается нами, как никакая другая наука или никакое другое занятие. Живое представление себе картины, как будет в человеке разлучаться душа с телом, как умерший будет положен в тесный гроб, зарыт землею, черви будут его друзьями: все это приводить в страх и беспокойство. А слышимый рассказ о том, как иной обмерший в могиле стонал, как потом найден был с приз­наками страшной борьбы со смертью (изломанная крышка гроба, изорванная рубашка, искусанные персты), тем более ужасает. Да мы стараемся отдалять от себя подобные представления, будто и умирать нужно только другим, а не нам. Но напрасно. С одной стороны, смерти никому не миновать, а с другой — мысль об ней страшнее для тех, которые нисколько не готовятся к ней. Приготовлениe же к смерти убавляет у нее страх. Впрочем, можно видеть смерть лицом к лицу, но не получать оттого пользы. Так врачи и фельдшера легко присматриваются к ней на больных умирающих, могильщики и чтецы по покойникам привыкают к смертному тлению, погребая мертвецов. Но у этих лиц часто нет же христианского примирения со смертью. Иные из них, действительно, без всякого страха смотрят на смерть, по крайней мере до времени. Но от чего же?—или от безумного своего неверия в загробную жизнь или от какой либо занимающей их страсти или также от насильственного устранения от себя мысли, что и их самих постигнет смерть. И так задача о приготовлении к, смерти требует самого обстоятельного рассмотрения, как задача последняя в нашей жизни, и—мы так-то постараемся рассмотреть ее.

Кто должен готовится к смерти? К ней должны приготовляться и здоровые и больные. Из здоровых не должны чуждаться мысли об ней даже и молодые люди. Странным покажется наш совет молодым, чтоб они думали о смерти, как странно было бы приехать гостить, и—поздоровавшись тотчас-же уезжать. Однако кто же из молодых может уговориться со своею смертью, чтоб не спешила придти к нему? Хоть редки примеры, но в каждом месте, есть что и молодые люди; даже по-видимому с задатком долго­вечности, заболевают и умирают, Лазарь, брат Марфы и Марии, рано же умер (на 30 году). А еще больше примеров скоропостижной смерти. Где смерть минутная, там молодость лет нисколько не поможет; потому что там нет болезни, которую бы человек молодой и крепкий силами скорее перенес. И так смерть близка к каждому, как к старому так и к молодому: она проходить по палатам больничным, она же стоить и возле залы танцевальной. Случалось, люди умирали совсем неожиданно напр. в день своей свадьбы, или от ничтожной по-видимому причины. Военачальника Сисару застигла смерть на постели; Амнона, сына Дави­дова, — пocле угощения вином в кругу родства. Один спрашивал: который час?, и—пока справлялись о часах, он уже умер. Другой читал собственную речь к гостям, которые только что собрались к нему на вечер в именины, и—пал на пол мертвым. Некто (Фабий Максим) проглотил в молоке небольшой волocoк, и—умер. Словом, одна минута отделяет человека от смерти. Как же после этого и молодым людям не опасаться ее с той и иной стороны и не готовиться к ней? Обыкно­венно, молодые отлагают мысль о смерти и приготовление к часу смертному до старости. Но если они свое приго­товление полагают в покаянии (как и следует): то от­кладывать это дело слишком непрочно для ycпехa дела. Кто до 60 и 70 лет не жил с Богом, кто совсем не был знаком с христианскою жизнью: тому как трудно вдруг настроить себя по духовному! Большее неведение богоугодной жизни показывают те, которые думают, будто эта жизнь или спасение души состоят только в том, чтоб иметь уединенную комнату или каждый день становиться там, на известном меcте, в церкви и полагать зем­ные поклоны. С поклонами-то можно управиться, да ум-то и душу трудно управить к Богу. У старого человека между прочим не стает мягкости-теплоты сердца, которая в религиозной жизни имеет большое значение. Тем боле у него не станет крепости телесной, Иной молодой думает, что «вот в старости лет он будет поститься, ходить в церковь и читать духовные книги»: между тем как при­близится к нему старость,— встречает он в своем положении совсем иное. Старому все изменяет в теле; напр, ноги его, как старые колонны дома, слабо поддерживают тело ') и не дозволяют долго стоять на молитв: руки его дрожать и скоро устают, между прочим, и от крестных знаменований; глаза темнеют, так что вечером например помолиться ему по каноннику или же почитать слово Бож1е и духовные книги очень трудно или совсем невоз­можно: и выходить,—пользуйся тем или воспоминай то, что успел узнать на память с молодости; слух его закры­вается до того, что все чтения в церкви и проповедь цер­ковная до него не доходят: он должен или опять доволь­ствоваться знанием прежних церковных молитв и поучений или просить особого для себя пастырского наставления; голос его также слабеет и самая речь делается не­внятною, шипящею (от разрушения зубов), так что услуга его в пользу ближнего гортанными органами (чтением, наставлениями устными) сравнительно меньше, чем у молодых людей. А что сказать о потерь им умственных спо­собностей в последней дряхлости, или о возвращении его к младенчеству в буквальном смысле? О, как же небла­гонадежно полагаться на старость для того, чтоб больше приготовиться к вечной жизни! как же необходимо зара­нее позаботиться о запасе добрых дел! — Тем более хи­лые-то силами и часто болеющие, хоть бы и молодые по летам, должны думать о смерти. Между тем на деле же часто видим не то. Иной расположен к чахотке, а не удерживается от страсти, например просиживает до полночи за картежным столом, согрешает и плотским грехом, вместо того чтоб дорожить сомнительными днями своей жизни и успеть бы боле приготовиться к смерти. Другой часто болеет от хилости сложения, между тем усиливает свои купеческие дела, вместо того чтоб умерить их и больше бы позаботиться «о едином на потребу». Нет, если-б слабые здоровьем были заняты мыслью о своей смерти и приготовлением к ней: то смерть дольше не при­шла бы к ним и пожалуй они были бы долговечными; потому что в таком случа они больше удерживались бы от вредных удовольствий и от страстей, который более всего сокращают жизнь.

Какое сильное напоминание приготовляться к смерти приближающаяся старость! Старый не воротится к моло­дости. Не может надеяться (например в 50 лет), что еще проживет столько же. Когда он откуда либо после гостьбы или свидания уезжает или с кем либо из уезжающих прощается: естественно может опасаться, что уже не уви­дится со своими близкими в этой жизни. Когда слышит об окончании каких либо начатых дел, близких для него, не прежде 10-летнего например срока: должен пред­ставлять себя к этому сроку скорее в вечности, чем на земле. Словом, будущим временем он-то особенно не может обнадеживать себя. Кто бы возвращался в свой город после дальней отлучки всего через пять лет, тот наверное полагает не встретить (и не встречает) тех и иных престарелых между живыми: старые скрываются с глаз людей, как гости расходятся с вечера, сколь бы ни долго гостили. Поэтому-то каждый раз, как только кос­нется дело нескольких лет вперед, речь и вид старого человека должны быть трогательны, потому что тотчас paздается у него вопрос: «доживу ли я..,». Так вообще краткость времени, остающаяся для гостьбы старого на этом свете, ясно напоминает ему о приготовлении к смерти. Но если обратимся и к частным, напоминаниям, то эти напоминания также очень ясны. Так, когда у старого человека притупляются чувства,—зрение, слух. обоняние, осязание, а также и вкус (пищеварительные органы слабеют): тогда и может он понять, что пора бы ему покон­чить с чувственными впечатлениями и с теми плотскими наслаждениями, которых раньше он искал посредством этих чувств, что время ему сосредоточиться в себе, ду­мать больше о Боге. Когда усталость и болезни заставляют его больше сидеть дома, когда сон его становится короче; тогда-то особенно он может начать жить жизнью внутреннею, обратиться к пересмотру прежних своих дел, убедиться в cyeтe светских или мирских удовольствий и размышлять о вечных радостях и блаженствах в царстве небесном. Но так ли ведут себя в старости? О, нет! Седина головы напоминает о снежной мертвой зиме или о белом погребальном саване: а голова между тем наполнена заботами житейскими или злоумышлениями против ближнего, даже может быть блудными помыслами. Правда, многие из стариков начинаюсь поговаривать о своей смерти в кругу близких лиц: но в то же время в душе своей желают себе как-бы бесконечного живота. Другие уже и делают приготовления к смерти; например шьют ceбе похоронное белье и платье, между тем не заботятся об одеяниях для души, которая вслед за выходом из их тела так-то и оказывается совсем нагою; выбирают себе местo для могилы, но не заботятся о «месте светле и злачнее», куда бы могла поселиться душа их тотчас за гробом; словом, только внешним приготовлением к смерти занимают себя. Как молодые люди рассчитывают на старость относительно приготовления своего к смерти: так самые старые еще отлагают внутреннее и нравствен­ное приготовление к смерти. До какого же времени отла­гают? До дней болезни, которые будут пред смертью. Но ах! какой это неверный расчет! Пред самою смертью го­товиться к смерти, вместо того чтоб ишбть об ней мысли раньше, значит начать укладывать свои веща на пароход, когда уже быль первый звонок, к отходу парохода. Многим и многим перед смертью случается болеть так тяжко и тревожно, что болезнь поглощает у них все внимание и вcе чувства. И самый верующий, самый молитвенный христианин до того иногда мучится от болезни, столько бо­рется с болезнью (не говоря уже о бессознательном состоянии), что как-бы другие за него должны и веровать и молиться и распорядится по имуществу к видах благотворительных зaвещаний

В чем же должно состоять самое приготовлеше к смерти, прежде всего со стороны людей здоровых? Первое дело— «помнить смерть», или сознавать, что дни наши коротки, что вот—вот смертный час и подойдет. Св. Давид просил у Бога сказать ему «кончину и число дней» его. Этими словами пророк Божий не жаловался на долготу своей жизни, потому что жизнь есть дар от Бога, а за подарок обыкно­венно благодарят. И не желал он тем cкopеe умереть, например по причине сильных бы страданий в жизни; по­тому что это значило бы уклониться от Божиих посещений, которыми богоугодная душа очищается для царства небесного. Нет; Давид собственно молил Бога о том, чтоб живее ему представлять и всегда иметь в памяти корот­кость здешней жизни, и чтоб мыслью-то о короткости, между прочим, утешиться в страданиях. Так, помнить близость смерти есть особый дар, который нужно испрашивать у Бога молитвою, это есть, по убеждению святых Божиих, особенный «умственный подвиг». Говоря о подвиге, мы понимаем не просто воспоминание о смерти и, так сказать, телесный только помысл об ней, наприм. в виду мерт­веца: Нет! но укоренившуюся и сердечную память о смерти, или сердечное убеждение, что жизнь наша коротка. Сначала эта память смертная с величайшим трудом дается чело­веку: а потом столько человек сближается с нею, что будто и ему одному на свете пройдется умереть; он не растягивает своей жизни ни на годы и десятки лет, а быстро сокращает жизнь в своем умопредставлении, как будто и при здоровье завтра же придет к нему смерть. По совету св. подвижников лучший час вспоминать смерть после обеда. Хорошо приводить на память описанные или виденные примеры чужих смертей. Затем, пре­красно помогает припоминанию смерти такая внешность: прогулка по кладбищу (вместо бытности на гулянье), быт­ность на похоронах (особенно таких, где выполняется после обеда «заупокойная чаша» с пением); наконец—для кого возможно—и приготовление ceбе заранее гроба и хранение его у себя в потаенном месте. Но чем же именно полезно такое памятование смерти? Самая глав­ная польза—беспристрастие к настоящей жизни. И естест­венно. Кто живет где либо гостем и если не сегодня, то завтра-после-завтра думает выехать: тот избегает как вражды с людьми так и особенного дружества со мно­гими,—между прочим не обременяет себя покупками, даже даром не берет ничего, кроме того, что может понадо­биться ему в дороге. Таково отношение к здешней жизни каждого, кто сознает себя гостем-странником на земле, кто приближает к себе мысленно смерть, и все так не для вида только или по примеру других, не для прикрытия лишь своих житейских пристрастий, например к деньгам и имуществу, к общественным должностям и чинам, но искренно, или «в чувстве сердца».—Другая польза от памятования смерти—сдержанность в частности от тех и иных привычных грехов. Да; память смертная такое сильное средство против грехов и страстей, что в слове Божием называется «безгрешным (Сир. 7. 39)» человек помнящий смерть, хотя безгрешного между живыми и нет. На что еще сильнее доказательства в этом случае: напоминание о смерти было употреблено даже в раю для бессмертных и безгрешных Адама и Евы. Посмотреть на дерево за­прещенное, над которым как-бы была надпись: «смертию умрете», значило то же, что ныне нам окинуть и измерить сво­ими главами те доски, из которых будет сколочен наш гроб. Помни же каждый, что вот перед смертью охладеет твое тело, что ты не возьмешь с собой ничего на тот свет, что неизвестные годы и столетия будешь со­крыт в темной могиле до трубы архангела, помни, что может быть нынешний день уже последний в твоей жизни, и—поверь, что после всего этого сила греха и страстей в тебе ослабнет, а усердие к добрым делам увеличится. Пусть это средство удержать себя от греховности принуж­денное: но принуждение к добру вообще необходимо по свойству нашей падшей природы; но от принуждения может быть переход и к свободе, к свободной благочестивой деятель­ности. С другой стороны, самая высокая добродетель, наприм. постничество, монашеское девство или супружеское целомудрие, пастырская проповедь слова Божия,—без памятования о смерти и страшном суде бывает нетвердою, даже опасною в том смысле, что может располагать человека к духовной гордости. Таким образом воспоминание о смерти благодетельно для грешника; но нисколько не излишне и для праведника.

Можно при этом поставить вопрос: «если столь полезно всем помнить смерть, то не еще ли лучше было бы, если-б каждый вперед знал время своей кончины»? Дей­ствительно, год и час смерти тайна для нас. Нередко видим, что человек, который имеет крепкое сложение тела и подавал надежды на долговечность, в первый раз в жизни заболевает и, поболев немного, умирает. Он и сам не ожидал своей смерти. Если он пред тем говорил с близкими: «в этом году или скоро я умру», то говорил как-то нетвердо и с переменою тотчас своего разговора на другой предмет. А когда иной заболев, прямо начинает говорить: «умру» и действительно не встает уже со своей постели, тогда видим только естественное пред­чувствие тела умереть по ходу болезни. Любопытствуем мы о душевном предчувствии смерти такими людьми, которые не имели внешнего повода ожидать себе смерти, но кото­рых между тем через час же застигла смерть (каковы большею частью бывают умирающе от паралича), и ко­торые за час-то до последнего своего вздоха еще были на службе или у кого либо но делам частным. Но что же оказывается? Частью и эти люди не выражали никакого опаceния за свою жизнь, даже весело разговаривали, даже го­ворили про близкую смерть других лиц, например больных. Почему же (повторяем) Господь Бог не дает людям ясно предузнавать смерть? Для кого предузнание ее может принести пользу, тем Он и дает предузнавать ее или предчувствовать хоть отчасти; таковы грешные люди, от которых ожидается покаяние. Или кому безвредно предузнать время его смерти, те и предузнают, как например многие из благочестивых и праведных людей. Но, вообще говоря, предвидеть год, а тем более день своей смерти, для человека опасно; потому что тогда он начал бы успокаивать себя мыслью: «еще успею покаяться во грехах и приготовлюсь», тогда он стал бы жить не лучше современников Ноя, словом—не спешил бы творить добрые дела; потому что иному привелось бы узнать свою смерть задолго, за многие десятки лет. А таким образом наклонности многих переходили бы в состояние страстей, страсти же обращались бы во вторую природу и делались бы неисправимыми. Нет; неизвестность смерти и каждый раз представление себе ее в близком времени гораздо лучше. В таком случай человек начинает держать себя так, каким хотел бы видеть себя перед самою смертью. Но скажут: «когда же наслаждаться жизнью, если человек все будет занимать себя мыслью о смерти, все бу­дет собираться умереть»? Грешные удовольствии, конечно, потеряют в таком случае свою силу и прелесть: но их и не должно быть. Враг-дьявол знает все это и потому охотно пообещал бы человеку, помнящему смерть, все бо­гатства миpa, только бы этот человек перестал помнить смерть. Отсюда следует ряд миролюбцев и плотоугодников, которые боятся всякого напоминания о смерти, боятся собственно не но болезненной мнительности, но в силу упреков совести, обремененной у них грехами: они и тер­петь не могут слышать о покойниках или видеть похо­роны. За то—поверьте—чистые, дозволенные наслаждения жизнью, при всегдашнем сознании короткости жизни и ожидании смерти, имеют гораздо большую цену. Тогда в пище наприм. от стакана чаю до сладких плодов е дерева, в на­слаждении природою—от зимнего луча солнца, проходящего к нам чрез окно в комнату, до летней нашей прогулки в поле, в семейных и родственных удовольствиях—от еже­дневной беседы с семьей до встречи с кровным родственником через многие годы: все это тогда будет иметь несравненно большую приятность и сладость. Да, память о смерти вовсе не враг чистым наслаждениям нынешней жизни

Приготовлением к смерти должна быть молитва о «христианской кончине живота». Это значить кончина приготовленная, с исповедью, с принятием св. тайн и соборованьем, наконец—с выслушанием «отходной», или молебна на «исход души». Святые обыкновенно удостаивались такой кончины, хотя и то еще не худой же приз­нак., когда кто вдали от церкви и общежития умирает без исповеди, однако в добром христианском расположении, в мире со своею совестью, с христианским ожиданием себе часа смертного. Вообще же говоря, часы пе­ред смертью, как время перехода от земной жизни к вечности, чрезвычайно важны сами по себе, т. е. незави­симо от того, что предыдущая жизнь была тоже добрая. Важно здесь то, с какими расположениями человек вдруг предстанет душой пред Господом Богом. Многие ли из самых богобоязненных христиан имеют столько чистую и спокойную совесть, что готовы были бы умереть, когда бы ни застал их час смерти, и не нуждались бы в очищении своей совести исповедью? Таким образом надобно иметь раннее желание и преждевременную молитву о том, чтоб умереть с полным христианским напутствием. Го­сподь Бог и выполняет это желание богобоязненного христианина. Иные из них своими еще устами, в сознательном состоянии, просили и прочитать им «отходную»; так один, простясь со всеми, вeлел читать канон «на исход души», сам взял в руки кадильницу, покадил ею около себя на постeли, и умер (из русских князей, в миpе Андрей, а в монашестве Иоасаф; память 10 свит.).

Иные желают умереть так, чтоб смерть их была на­зидательна для окружающих, чтоб они могли до последних минут своих говорить наставления или, утешения другим, чтоб их последние слова затем были переска­зываемы, как слова замечательные исполненные веры или даже прозорливости (пожалуй, преданы печати), вообще желают меньше бороться со смертью и умереть спокойно и бесстрашно. Такое желание возникает в них оттого, что они читали в житиях святых или в рассказе журнальном о современных подвижниках, про чью-либо тихую кончину или сами были очевидцами чьей-либо подобной кон­чины. Пусть последние минуты и слова умирающих вообще примечательны. Но может, однако же, быть наша смерть и не так спокойною, назидательною и торжественною, как мы задолго представляем ее себе: вместо yтeшeния других мы можем сами понуждаться в утешении, можем встретить в себе ослабление веры, а тем более вместо безболезненной кончины подвергнуться страданиям до «лютой смерти» грешника. В таком случае, естественно, мы придем в смущение: ожидали того, а вышло другое. Притом, и само по себе желание трогательной и назида­тельной для других кончины представляется опасным; по­тому что оно суетно и подстрекает к духовной гордости. И так лучше же желать умереть просто, незаметно, как умирает каждый прохожий или последний бедняк в го­родской больнице.

Что же до приготовления к смерти самым делом, то совет здесь может быть с первого раза высказан ко­ротко. К смерти приготовляет добрая жизнь или, с од­ной стороны, удаление себя от всего того, что осуждает вся эта книга, а с другой — усердное выполнение, при по­мощи Божией. всех тех нравственных обязанностей и наставлений, какие предлагает она. Запас добрых дл обнадеживает безбоязненною кончиною так же, как без­боязненно ожидал себе смерти апостол Павел, кото­рый каждый день умирал в трудах и борьбе для добро­детели. Каждая и малая победа над собой, какую мы вынесли во имя истины Христовой, каждое несчастье, каким выстрадались мы, и каждое малое усердие наше для добра,—все это вполне оценим перед смертью.

Особенное, самое усердное приготовление к смерти доб­рыми делами, конечно, желательны со стороны пpecтаpелых: «возраст старости житие нескверно», сказано (Прем. 4. 9). Пре­старелый постепенно должен слагать с себя житейские занятия или общественные — служебные обязанности. Для чего же? Не для одного отдыха, но чтоб всецело посвя­тить остальные дни свои Господу Богу; не по досаде на чью-либо неблагодарность за его службу или труд, но чтоб остаться одному с собой, чтоб пожить для одного себя, чтоб упражнять себя в таких мыслях, чувствованиях и делах, которые бы болee роднили его с Богом, так как вслед за смертью нужно бдеть ему соединиться и вечно жить с одним Богом. Скажут: «иной старый человек не имеет ни детей, ни родственников, которые бы могли обеспечить его, и потому необходимо должен и еще служить или работать». Но по самой старости то лет и одинокости своей он нуждается в немногом, и следо­вательно имеет возможность пользоваться свободным временем. (О старцах же и старицах, обеспеченных детьми или собственным состоянием, и говорить нечего). Затем, если деятельность иного старца и очень важна для Церкви, государства; общества, науки или по воспитанию юношества; если благонамеренные и благородные, люди просят этого человека и еще послужить на общую пользу; если и дея­тельность его такова, что вся в характере богоугождения, например если это бесплатная служба в богоугодном заведении или в благотворительном комитете: однако мы остаемся в таком убеждении, что и этот золотой человек—если он вместе с тем глубокий христианин—должен сложить с се­бя большую часть своих служений, предоставив обществен­ную деятельность другим лицам. Пусть бы до самой смерти, как до полной отставки, была у него одна только должность из множества прежних его должностей и обязанностей,—но не более. Надобно помнить, что Христос— Спаситель, оставивший нам «образ, да последуем стопам Его» (1 Петр. 2. 21), в последние дни своей жизни, с утра до вечера, каждый день был в церкви, неутомимо назидая народ словом Божиим и щедро изливая на несчастных—больных свои милости,—между тем где же, где такие люди, которые бы ради приготовления к христианской кончине под конец своей жизни слагали с себя должности, не только бесплатные, или необязательные, но даже и с пла­тою, с жалованьем? Решаются на вторичный срок службы при пенсии или несут после службы какую либо част­ную должность, имея состояние, словом—служат или работают до того, что завтра же и умереть. Когда же тут готовиться к часу смертному и к вечной жизни? И—вот застигает их смерть неприготовленными! Все приготовление их состоит разве в одном напутствовании исповедью и свят. приобщением. Нет; следуя указанному при­меру Христа—Спасителя, эти старые люди, обладающие между тем в некоторой мере физическими силами, должны бы каждую неделю, если не каждый день, быть в церкви,— каждый пост, если не каждый месяц, приобщаться свят, таин. Должны бы также и дома стоять на молитве по дол­гу,—выполнять полуночную молитву по примеру Давида, служить бы ближним, если могут, какими либо делами благотворения. О, какое это жалкое и общее заблуждение— суетиться до последней престарелости лет! будто эти люди вечно хотят жить на земле!

Заблаговременно также никоторые должны позаботиться о духовном завещании. Говорим - некоторые; потому что не у всех и многих есть что оставить после себя, хотя и эти, по примеру свят, угодников, которые пред смертью писали завещания, могут завещавать_; наприм. о поминовении себя, о том, что прощают тех, кто обидел их. О завещании должны иметь заботу в особенности те лица, которые не могут не опасаться спора и тяжб после себя за свой капитал и имение, если точно не распределять ни того ни другого. Пусть это дела земные. Но если они и не интересуют самого завещателя, то наследники может быть только того и ждут, чтоб предъявить свои права на его имение и начать тяжбы. Чтоб предотвратить такое зло вслед за своею смертью, завещатель и должен своевре­менно приготовить завещание. Это будет полезно ему и с духовной стороны. Как-же?—Кто составляет завещание, тот значить думает умереть и примиряется с мыслью о своей смерти. Многие, боясь встретиться с этою мыслью, и боятся приступить к духовной: у них дрожит рука сделать только начальные слова для завещания, За то они и не успевают вполне распорядиться своим имуществом: скопляли—берегли, во многом себе самим отказывали а потом после смерти оставляют все без пользы для своей души, тогда как могли бы еще, возбудив в себе чувство веры и покаяться, сотворить «от мамоны неправды» нечто для «вечного крова» своего (Лк. 16. 9.). Отложенное до предсмертной болезни завещание делает немало замешательств. Больного беспокоит мысль, что он все еще не составил завещания: но и приступить к завещанию тем больше беспокойства для его духа. Уже когда он пересилит себя, когда велит составить завещание и подпишется под завещанием: тогда настают у него более свободные и спокойные минуты; тогда он начинает и внутренно готовиться к смерти. Следовательно преждевременное, т. е. в здоровом еще состоянии, духовное завещание лучше всего. Впрочем окончательное подтверждение завещания должно быть перед самою смертью. Это необходимо во многих отношениях: иной из родственников, которому предназначалась часть наследства, может даже и естественно перестать быть родственником, например вдова — своячина, которая выйдет замуж;—отдать заранее в наследство свое имение, капитал и дом,—не говорим о чужих, приближенных только лицах,—но даже и собственным детям или жене, значить наследников слишком обнадежить, а себя самого поставить в зависимость от них, значить—вымаливать у них собственное, например для христианской благотвори­тельности, смотреть на свое из чужих рук. И так бла­горазумнее закрепить духовное завещание в последний день своей жизни.

В чем же может состоять приготовление к смерти уже тяжко заболевшего или решительно безнадежного чело­века? Такого рода больной должен сам, не дожидаясь напоминаний, начать приготовление; потому что семейные его по жалости к нему, a посторонние пожалуй преднамеренно, могут и совсем не сказать ему об опасности его положения. Иной например находится в чахотке, к которой присоединились еще другие болезни. Со стороны все уже знают, что он должен умереть, что не для чего ему больше предпринимать дальнее путешествие, чтоб лечиться. Но его обольщают выздоровлением или по крайней мере скрывают от него несомненную опасность смерти. Часто он и сам питает в себе ту же надежду выздороветь; потому что любовь к жизни в человеке есть любовь врожден­ная,—чувство самосохранения в каждом из нас одно из сильнейших чувств. И вот этот больной мог бы и пожалуй готов был бы больше приготовиться к смерти: между тем он не готовится, между тем все заботы его об одном только, чтоб вылечиться. (Пусть другой из безнадежных, совсем приготовившись умереть, и выздоровеет. Его христианская приготовленность к смерти будет иметь после влияние на более безбоязненную встречу им смерти, которая когда нибудь придет же. Но, без сомнения, его безбоязненность будет не такая, как в воине, который не раз встречался со смертью на сражениях, но в котором однако может и не быть веры, — нет! но пре­данная Богу и в духе покаяния). Так. обр. во время тяжкой болезни больной сам должен просить у врача откровенного слова,—не в опасности ли его жизнь. А со стороны примирить его со смертью легко бывает лишь тогда, когда он имеет религиозные убеждения. (Один капиталист сделался болен. Болезнь его была такого рода, что по­воляла ему заниматься торговыми делами. И вот, когда уже и священник был приглашен к нему, он все еще продолжал принимать своих доверенных с докладами о делах. Он диктовал телеграммы туда и сюда, а священник в зале между тем ждал от него приглашения со свят. дарами. И—что же? Только лишь он хотел повести дело со священником,—тотчас умер.—-А другой больной страдал органическим повреждением без особенной боли, и таким образом также считал себя безопасным от смерти,—читал только романы. Священник сам пришел к нему а напомнил ему о смерти. Он крепко пожал руку священнику, уверяя в том, что имеющий столько силы в руке конечно, не опасно же болен. Но затем, всего чрез сутки, он бросился было пригласить к себе священника, но уже было поздно. Священник и поспешил придти к нему, но он только успел сказать: «умираю».) Затем, опасно заболевший дол­жен поспешить—примириться с теми, на которых имел сильный гнев или с кем издавна был во вражде. Если и Церковь во всем разрешает умирающего, хотя бы он был связан многолетнею епитимиею: тем более сам умирающий должен разрешить других, которые пред ним чем либо были тяжко виновны. По евангельскому слову кто не прощает ближнего, тот и сам лишается прощения. Для умирающего то особенно легко может «зайдти солнце во гневе». Если он сам не позаботится, чтоб враждующий пришел к нему и примирился с ним или не передаст чрез других свое слово прощения: то примирение может и не состояться,—не только потому, что у того, который остается в живых, более самонадеянности, но иной раз только по неизвестности последнему об его смертной болезни.—К прощению ближнего в предсмертные часы можно отнести прощение должников, если должники бедные, а состояние умирающего дозволяет их простить. — Здесь же нужно сказать о прощанье с женой, с детьми или родителями. Кто больше приготовил себя к смерти в духе веры и христианской надежды: для того прощанье с кровными, которых он оставляешь после себя, легче; потому что этот человек умирая смотрит на всех и на все окружающее уже другими глазами, как бы с того све­та, куда все должны переселиться. А кто нисколько не при­готовился умереть кто был слишком привязан к семье, которая между тем также тварь: для того гораздо болез­неннее прощанье с семьей. В таком случае полезно утешить как себя, так и родных или сирот оставляемых, надеждою свидания в будущей жизни. Однако-ж и в этой надежде не должно быть ничего плотского или чувственного. Нет; далеко не все родные на том свете встретятся меж­ду собой. Приятная встреча и новое вечное сожитие возможны там только при единодушной вере и единодушном желании семьян угодить Богу добрыми делами. Пример предсмертного прощанья—вполне сознательного и для того, кто прощается, и для тех, с кем прощаются—видим в апостоле Павле, когда Павел в последний раз виделся с ефесскими пастырями. В этом прощанье вполне вы­ражаются чистота совести и искренний отчет в действиях пред теми, которые остаются в живых (Деян. 20. 25-38).

Умирающий должен позаботится устроить неоконченные свои дела. Так некогда Сам Бог велел поступить Езекии. Например умирающий должен распорядиться об упла­те собственных долгов, если имеет их; вознаградить тех, которые в жизни его особенно чем либо служили ему и мало, притом были вознаграждаемы, или только пред смертью во время продолжительной его болезни ухаживали за ним; разрешить какие либо вопросы и сомне­ния, например если он напрасно был обвиняем в чем или напротив действительно был виновен, чтоб в первом случае перестали произносить на него нарекания за самым гробом, а во втором—не были бы подозреваемы из-за него невинные из живых, которым еще дорога честь в этой жизни; распределить детям занятия их или продолжение собственных, каких либо общеполезных трудов и т. подобное. Но без сомнения, главная работа и здесь должна быть обращена на пользу души. Нужно пос­пешить уничтожить какие либо соблазны или исправить какое либо зло, если всему этому был виновен умирающий и если есть еще возможность для уничтожения или исправления: тем самым умирающий докажет искренность своего раскаяния. Прекрасно, если умирающие, особенно одинокие, жертвуют на церкви, на монастыри и богоугодные заведения, не успев или не желая раньше по своей ску­пости или холодности сделать ничего подобного. Наследни­ки их может быть только поблагодарили бы их и с первых годов помянули бы за упокой: а потом сами умерли бы и в свою очередь завещавали бы наследство другим, а то оставили бы после себя имение на один спор и раздор. Но здания священные и богоугодные будут стоять дольше и добрый плод от этих зданий всег­да будет относиться к участи умершего жертвователя.— При богоугодных пожертвованиях иные мало заботятся о поминовении своей души за бескровной жертвой, которого меж­ду тем ничем нельзя заменить; завещавают например, чтоб их похоронили со звоном, тогда как от звона нет еще пользы для души. Святые Божии (например игу­менья Афанасия) умирая очень заботились о поминовении за упокой своей души. И так умирающий христианин должен просить вообще своих близких, чтоб помянули его (без сомнения, эту просьбу более прочих могут выпол­нить священники, как совершители бескровной жертвы). Кроме этого, хорошо он сделает, если доверить одному лицу (из священников же или из среды благочестивых мирян), чтоб исправили по нем сорокоустное поминовение, чтоб отслужили—если возможно—и несколько особых так называемых заупокойных обеден за его одного или по крайней мере подавали бы к общей литургии на проскомидию особую просфору с запискою об нем одном, чтоб в затем доверенное лицо (а может быть и несколь­ко таких лиц) не забывали бы помянуть его за бескров­ной жертвой во дни родительские.

Человеку, который провел свою жизнь не просто в суетности, но и в пороках, который однако же умирает не вдруг,—этому человеку естественно унывать. Он убе­дится на опыте, что недостаточно перед смертью только нескольких дней, чтоб глубоко покаяться пред Богом. Он увидит, что совсем без пользы прожил свой век, что короткою жизнью надлежало бы ему дорожить не для забав, а для большего запаса заслуг пред Богом; сознает, что умереть можно только однажды, что после смерти нельзя уже воротиться с того света для исправления сво­их ошибок, что вот в этой-то половине столетия живут и цветут те люди, а в другой—уже другие, что од­на волна времени в житейском море покрывает другую, только лишь никто не умирает на целую вечность. В этом случае с некоторою завистью грешник будет смо­треть на тех, которые остаются после него в живых и могут вполне воспользоваться своею жизнью, чтоб устроить вечную свою участь. Обо всем он начнет судить пра­вильнее, увидит пред собой несомненную жизнь за гро­бом, если только он не безбожник или ожесточенный грешник. Как же быть такому умирающему грешнику?— Положим, прошедшее для него невозвратимо, хотя пред всеведением Божиим оно остается живым. Но настоящим временем он может еще воспользоваться, пусть это настоящее составляют для него немногие лишь дни или часы. Он должен поставить себя, и душою и телом, пред Спасителем мира и видеть в крестных ранах Господа знаки своего оправдания во гpеxax. (при этом хорошо быть у его постели и пред глазами распятию, которого к сожалению многие не имеют, хотя бы могли иметь). Доколе умирающий еще дышит, дотоле Иисус Христос остается для него пастырем: а чрез минуту после смертного вздо­ха Иисус Христос уже будет его судьею, совершающим над ним свой суд «чрез ангелы люты» при участии ангелов добрых. И так «дондеже на пути» к сему суду и должен он располагать временем. Что перенесет он с собой в ту жизнь, то и будет развиваться в нем там. Воспоминание о разбойнике, покаявшемся на кресте, может воодушевить его в эти минуты. Словом—сознавая, что вечная участь каждого человека зависит еще и от последних минут жизни, умирающий грешник должен, так сказать, погрузиться верою в ранах «Распятого за ны»; должен сознать, что страдания Иисуса Христа бесконечно больше значат, чем бесчисленное множество rpехов его.

Иногда пред смертью бывают особенные страхования, кроме тоски или тоскливого чувства одинокости (один по себе отходит, сопутствующих никого нет). Эти страхо­вания застигают не только нераскаянных грешников, но иной раз и богобоязненных христиан. Они происходить от духов злых, которые прямо приступают к умираю­щему: они вовсе не грезы, но жалкая действительность. Для грешника они составляют препятствие к покаянию, или к полному примирению с Богом: а в отношении к праведнику видим в них последнюю попытку со стороны духов злых, чтоб смутить праведника,—-говорим, последнюю; потому что если и еще после смерти будут нападать на душу пра­ведника духи злые, на так называемых «мытарствах»: то там душа уже не в ответе за тогдашнее свое состояние, там она будет отвечать за часы и дни, только проведен­ные на земле, а не за вечность. Однако-ж не нужно уны­вать от предсмертных страхований, равно как вообще от страданий, могущих быть при разлучении души с телом. Умирающий должен был бы преждевременно умолять сво­его ангела-хранителя, чтоб ангел находился с ним в последние минуты. Но и в самой смертной агонии мо­литва к ангелу-хранителю, а особенно слушание канона Божией Матери (параклисис) или служение молебна чрез свя­щенника, как известно по опытам, очень-очень успокаивают дух. Хорошо заблаговременно познакомиться с каноном Божией Матери, который читается «на исход души». Хорошо предчувствующему последние свои минуты припоми­нать слова: «аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла (Пс 22. 4), и произносить краткую молитву: «Господи Ииcyce, npиими дух мой».

Иные из умирающих желают скорее умереть. Между ожиданием смерти и желанием ее есть разница. Если желает скорей отойти такой человек, который провел свою жизнь в светских наслаждениях, которые наконец изме­нили ему: то желание его, очевидно, бывает следствием сильной привязанности к миpy. Hет; лучше этому чело­веку желать пожить хоть несколько дней, чтоб иметь воз­можность больше очиститься болезненными страданиями для будущего света. А если желает скорого разрешения от тела благочестивый христианин, если и этот говорить: «теперь уже я готов умереть», то ему следует сказать в ответ: «Господь еще не готов принять тебя; потерпи не­много».

О, возлюбленный христианин! Жизнь твоя тогда лишь будет проходить правильно, когда ты будешь проводить ее в приготовлении к вечности. Но чем больше будешь ты отдалять от себя мысль о смерти телесной, тем ближе будет к тебе состояние смерти духовной. И так, верую­щая и богобоязненная душа! «Помяни, яко смерть не замед­лит» (Сир. 14. 12)! Памятование о смерти и христианское приготовление к ней, это уже-—повторяю последняя твоя нравственная обязанность, последний урок тебе в школе настоящей жиз­ни. За сим и слово Божиe и Церковь прекращают к тебе все свои уроки, все свои советы и наставления. За сим следует вечность и вечность...!