+ Нравственное богословие для мирян, Заповедь 9:
Заповедь 9: Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна.
Не вреди ближнему твоему, как и самому себе во всех отношениях словом
Ложное свидетельство на кого в суде
Оправдание присяжными в суде виновного будто бы по человеколюбию и под другими предлогами
Полное сложение с себя вины своей на невинное лицо при поводе к тому
Ябеды, или наушничество, и благоволение к наушникам
Посеяние вражды и раздора между кем-либо
Сообщение третьему лицу слышанной, но не проверенной, худой вести о ближнем
Легкомысленное доверие ко всякому слуху о человеке, а отсюда – предубеждение против него
Осуждение ближнего не по праву
Нестарание защитить человека от клевет, когда невинность его известна
Без нужды открытие худой тайны из жизни умершего лица
Излишняя мнительность, или подозрения на других без оснований
Напрасное беспокойство чьего либо духа противным разговором или неосновательным замечанием и упреком
Личное бесчестие ближнему на словах, а также в письме или другим каким образом
Печатная гласность о ком либо в преувеличенном или извращенном виде
Насмешливый над ближним характер
Посмеяние над чьим либо уродством
Неприветливость в обхождении по высокомерию или только по привычной и сознательной грубости
Слишком свободное обращение с другими
Привязчивость к словам ближнего с целью завинить его
Ложь словом, соединенная с ложью мысли, равно как и заменяемая какими-либо знаками
Ложь по нужде или, как говорят, «во спасение»
Неположительность слова или суждения об одном и том же предмете
Оправдание себя пред другими при полном сознании в душе своей вины
Неискреннее почтение к сочувствию в обхождении (лесть)
Неискренний отзыв о другом, когда требуют ответа
Двусмысленная улыбка при разговоре о ком либо, возбуждающая подозрение относительно этого человека
Неизъявление сочувствия и почтения к человеку, которого напрасно не любят или теснят
Относительно данных обещаний ближнему
Неисполнение данного слова в свое время
Безвременный и чрезмерный (неподобный) смех
Пустые или суетные по содержанию басни и сказки
Самохвальство вообще и случайными какими либо преимуществами, особенно пред новыми лицами
Незаботливость о своем добром имени или же, напротив, излишняя забота о том
Открытие тайны своей или чужой прежде времени или когда не требуется это
Любопытство к чужим письмам и бумагам
Привычка подслушивать или подсматривать
Праздное дознание о слабых сторонах ближнего
Страсть расспрашивать или рассказывать о новостях
Об улучшении своей речи, или дара словесного
Необдуманная, или небрежная речь
Привычка пересекать чужую речь
Безотвязная просьба или же только учащаемая без крайней нужды
Нехотение ответить на чье-либо письмо
Не вреди ближнему твоему, как и самому себе во всех отношениях словом
Кроме жизни, целомудрия и собственности ближнего, есть еще у него одно достояние, которого мы так же не должны касаться со вредом, но обязаны по христианской любви охранять, как принадлежащее ему. Это есть честь его, или доброе имя. Вредить ближнему на сей раз мы можем языком своим, иди даром слова. Вообще наши обязанности к другим (а вместе с тем и самим себе, потому что сказано: «возлюбиши ближняго твоего, яко сам себе») не были бы полными, если б обнимали положение человека только отвне (целость его жизни и здоровья, целомудренная чистота тела, имение, как поддержка телесной жизни его); если б не было в этих обязанностях постепенного перехода или поступления от ближайшего к дальнейшему, от материального к духовному; если б был в них забыть орган слова, как посредник в переходе от тела к душе и от души к телу. Отсюда девятая заповедь Божия об употреблении слова человеческого. (И только в отношении к ближнему и к нам самим, а не к Богу и святым, о почитании которых словом было сказано нами под третьею заповедью). Отсюда все то, чем язык наш или равносильные языку перо и печать, могут выразить долг нашей любви и справедливости к ближнему и самим себе или же нарушить этот долг, - все это от свидетельства на суде до ответа на частное письмо входит в область девятой заповеди Божией.
Виды клеветы
Ложное свидетельство на кого в суде
«Мнози лжесвидетельствоваху» (Мк.14,56) на Иисуса в Синедрионе иудейском. На Богочеловека не могло быть ни одной правдоподобной клеветы, посему «равна свидетельства» на Него «не бяху» (Мк.14,56). На человека же клевета всегда может быть и имеет силу доверия и только оставляет место сомнению («Кто знает, может быть и в самом деле виноват?» Говорят и о таком человеке, которого жизнь очевидно противоречит свидетельским на него показаниям). Из клевет самая тяжелая ложное показание на кого либо в суде, которое может быть иногда почему либо и без присяги. Здесь не просто хотят лишить чести невинного, но и подвергнуть его наказанию. Да и обвинение (при невинности) гораздо тяжелей перенести под видом закона, или по приговору суда, чем частным образом. Клеветливые показания свидетеля и тем еще виновны, что в нынешних судах его спрашивают неоднократно по поводу противоречий его самому себе или показаниям других свидетелей, —спрашивают так и стороны обвиняющая и защищающая, и присяжные заседатели: между тем вот он подтверждает свою клевету пред всеми до нескольких раз. Посему по правилам церковным самая меньшая епитимия лжесвидетелю в суде или при исследовании дела полагается шестилетняя (Василий Великий).—Христианин! не очерняй ты своей совести пред самим собой, постыдясь света дневного и публики на суде, чтоб лжесвидетельствовать на ближнего! Из многих примеров известно, что когда лжесвидетели явно изобличались, то они или чернели как уголь или сами подвергались тому наказанию, до которого хотели довести ближнего, или вообще наказывались неуспехами в своих делах.
Ложная защита других в суде
«Отмсти мене» (защити меня).. «Отмщу» (защищу) (Лк.18,3,5). Так, в нынешних судах одни просят защитить их пред судом, а другие соглашаются быть их защитниками (адвокатами). Необходимость и польза этой защиты признаны законом и согласны с духом христианского милосердая. Но всеми ли добросовестно применяется к делу закон о защите? О, нет! Одни из адвокатов совсем отрицают преступление, для которого только мало представляется доказательств, Другие оправдывают разными рассуждениями и самого явного преступника. Например, извиняют жену, которая убила мужа,—с одной стороны тем, что муж притеснял ее, а с другой—невозможностью у нас или крайнею трудностью при существующих законах получить развод; оправдывают и тех, которые сделались убийцами своего отца или матери,—на том основании, что грубость нравов свойственна нашему крестьянству, что дерзкое обхождение с родителями у наших крестьян не составляет редкости; защищают вора, которому воровство обратилось в страсть и не кажется грехом,—защищают его под предлогом безвыходного его положения; многие из адвокатов наобещают многое подсудимому: подсудимый и легко верит им, а в конце всего они запутывают его дело и только разоряют его или еще подводят под ответственность, так что не будь их—тогда например, мировой судья легче и скорее решил бы его участь. Из-за чего же адвокаты так ведут свое важное по цели дело? что заставляет их быть натянутыми в своей защите, прибегать к разным тонкостям слова, наконец, называть явного преступника невинным? Они так действуют не по жалости к нарушителям закона и не из желания этим людям, чтоб исправили свою жизнь, когда будут на свободе. Нет, их ложная защита на ряду с правильной идет как бы по неволе. Сначала льстит их тщеславию звание адвоката, которое и сделалось ныне очень желаемым для многих. Затем, исключительное занятие защитою в судах при множестве людей этого рода заставляет даже и предлагать свои услуги, а потом вести дело, как случится. (Где бы достаточно было 50 адвокатов, там их 200. И так до того ли тут, чтоб разбирать невинность и преступность? Лишь бы согласились принять или приглашали быть защитниками. Между тем могли же бы иные соединять звание защитника с какою-нибудь службою, и таким образом не имели бы нужды браться за защиту таких дел, которые не заслуживают защиты, по крайней мере—продолжительной, усиленной). Наконец, желание воспользоваться большим денежным вознаграждением—вот что главным образом подстрекает идти на неровный истине бой и с бою взять оправдание вопиющей неправде (известно, как быстро богатеют иные адвокаты).
Но как много зла от этой ложной защиты в судах! Защитник прежде всего ложно убеждает самого себя относительно невиновности подсудимого. По крайней мере он показывает себя пред публикой, что убежден в правоте своего клиента. А отсюда незаметно в душе его развивается легкий взгляд вообще на преступления. Своим красноречием делая из черного белое, переиначивая показания свидетелей, толкуя статьи закона, как нельзя их толковать, всем этим он сильно настраивает присяжных заседателей в пользу явного и тяжкого преступника, т.е. ложно убеждает и других. Это естественно; потому что присяжные в большинстве менее вообще развиты в сравнении с ним и меньше сведущи в законах. Не приносит такой защитник пользы и самому преступнику, которого виновность особенно ему-то известна, потому что преступник открывает пред ним свою совесть. Он скорее вредить преступнику, чем существенно помогает. Преступник мог бы исправиться, если б потерпел заслуженное наказание, а он освобождает от наказания виновного своею защитою. Иное было бы дело вместо уничтожения вины смягчить вину в виду особенных обстоятельств. — Ложный защитник досаждает противной стороне, так как ложная защита его почти никогда не обходится без обиды другим, которым подсудимый чем либо повредил.—Он вредит своим искусством и непрямодушием целому обществу; потому что ходатайствует о безнаказанности явных преступников, а таким образом обнадеживает безнаказанностью и на последующее время как этих самых преступников, так и других слабых поведением людей. Следовательно, он содействует размножению в обществе преступлений и преступников. Представим например, себе, что иной своею защитою оправдал вора, который только с его стороны заслуживал прощения, потому что мог достаточно вознаградить его за защиту себя. Тогда что же выходит? Выходит, что сам-то защитник всех обирает: и вора, который готов был все отдать от себя, чтоб только выйти из под суда, и обкраденных вором, которые будто бы за ложный донос должны еще заплатать, и самый закон правосудия, у которого отнимается сила.
О, умные защитники! Остерегитесь быть укрывателями преступника, которых, как вам известно, строго же закон осуждает! Пусть будет приятным для вас защищать только невинного. Но зачем вам мириться с явным преступлением и в пользу преступления унижать дар слова, расточать знания свои в законах, словом, заводить какую-то игру?
Оправдание присяжными в суде виновного будто бы по человеколюбию и под другими предлогами
«Остависте... суд, и милость и веру» (Мф.23,23). Некогда фарисеи, к сожалению, всецело нарушали все эти требования относительно суда. В нынешних судах от присяжных судей уже можно было бы ожидать выполнения всех этих требований, т.е. правдивости, снисхождения и веры, или совести христианской. Почему можно ожидать? Присяжные должны сознать особенную важность поручения, которое на них возложено. Закон предоставляет судить преступника населению той местности, где совершилось преступление; потому что местное население знает и преступника и свидетелей, которые говорят «да» или «против» него, и другие местные обстоятельства, при которых он совершил свое преступление. Да; никто не может столь верно понять обстоятельства известного преступления, как местные жители. Они то по закону и произносят свой суд над преступником в лице присяжных заседателей. Долг последних сказать: «виновен или же невиновен подсудимый», как затем обязанность коронных судей постановить приговор на основании законов, согласный с этим. 12 человек присяжных, прежде чем станут пред налой для принятия присяги, чтоб быть действительно «присяжными-судьями» и приступить к делу суда, подвергаются самому строгому выбору. Выбор их начинается (как например, в уездах столичных городов) с 1000 имен, а оканчивается только 12 человеками, как бы напоминающими о 12 судейских престолах на всемирном суде, с которых будут судимы 12-же местных колен израилевых (Мф.19,28). Где только не поверяется предварительно избирательный список, очередных присяжных? Словом, составь 12 присяжных выхолит как триста Гедеоновых воинов из десяти тысяч (СМуд.7,3,5) или как чистая пшеница после самой продолжительной и тщательной очистки.—Далее: этим присяжным предоставлена всякая возможность убедиться в виновности или невинности подсудимого. Они не только выслушивают (краткое) судебное следствие о преступнике, но и имеют право спрашивать (чрез председателя суда) о том, чего не поняли или что может вести к разъяснению дела,—спрашивать так и самого подсудимого, так и каждого из свидетелей и особо сведущих людей, например, врача, которые по желанию их же или по усмотрению самого суда или по требованию сторон бывают вызваны в заседание. Так как каждый из присяжных по своей совести должен решить участь подсудимого и сам за себя в этом случае отвечает пред Богом, то и не должен стесняться в виду публики, если не понял чего либо в деле, равно как и ожидать,—не выскажет ли за него другой кто из товарищей того недоуменья, которое возникло в его душе во время слушания им дела или рассматривания глазами вещественных доказательств преступления: более стыда судить о деле, не поняв и не изучив его. Затем, так как нередко стороны, т. е. обвинитель и защитник, каждый желая доказать правильность своего взгляда на дело, и особенно последняя сторона, в своих судебных спорах увлекаются и могут поставлять присяжных в крайнее недоумение, то после всех судебных прении и пред тем временем, как присяжные должны дойти в совещательную комнату для решения вопроса о подсудимом—председатель суда говорит свою заключительную речь, в которой имеется целью восстановить дело в истинном виде, например, дать правильное объяснение перетолкованным статьям закона. Дозволяется также присяжным во время судебного следствия делать письменные отметки, хотя и запрещено руководствоваться запасом каких либо книг, так как здесь сильны не книга и не преобладание образованного над неграмотным, а совесть да внутреннее внимание к делу или изучение дела во всех подробностях. Таким образом каждый из присяжных после заседания суда должен бы входить в совещательную комнату уже с готовым убеждением относительно подсудимого, т.е. виновен или невиновен подсудимый и в последнем случае не заслуживает ли снисхождения.—Наконец, решение присяжных считается неприкосновенным. Вслед за объявлением его в заседании всего суда и публики подсудимый или освобождается или присуждается к известному наказанию. Обвиняемый, правда, может жаловаться, но не на присяжных, которые будто неправильно обвинили его и оправдали другого виновного, а на самый суд, который отступил от каких либо законов при производстве дела или во время приговора. Даже и в особых исключительных случаях, когда или высшая власть (сенат) по жалобе обвиненного или когда сам же местный суд единогласно признает решение присяжных неправильным, карающим совершенно невинного,—и тогда только—лишь— назначается новый состав присяжных заседателей для перерешения подсудимого: но последнее слово опять остается за ними. Если же присяжные и в новом составе своем обвинят того же подсудимого: тогда судьи не могут не постановить приговора согласного с решением их. Вот как уважается суд присяжных заседателей, основанный на присяге и на внутреннем убеждении, которое в свою очередь основывается на изучении и обсуждении ими всего того, что узнано по делу или что было представлено вниманию их!—Но всегда ли бывает правилен суд присяжных заседателей? О, к сожалению нет! Нередко присяжные выносят оправдательный приговор и таким тяжким преступникам, которые сами сознаются в своей вине, например, убийцам, как бы желая внушить преступнику, что он ошибается, что напрасно верит своей совести. Какие же побуждения и основания имеют присяжные, чтоб прощать явных и тяжких преступников?
Тут много бывает побуждений. Больше всего действуют на присяжных сознание преступника, его смущение пред судом, его жалобный голос и слезы, как особенно у женщин. Напротив, менее снисхождения оказывают они к запирающимся в своем преступлении. Не таиться ли здесь чувство самолюбия, по которому человек, обыкновенно, располагается в пользу тех, которые сознаются пред ним и так сказать, поддаются ему, покоряются? Вместе с тем как легко обмануться в искренности сознания и слез подсудимого, а особенно подсудимой (до того иногда виновное лицо сумет тронуть судей, что а дают ему деньги)! Или даже пусть будет несомненна искренность преступника, пусть в том же духе были первоначальный (до суда, пред следователями) показания его: все же на основании этой одной искренности нельзя оправдывать или прощать его. Не всегда сознание вины доказывает в преступнике готовность исправиться; иногда оно бывает только кратковременным порывом сердца. Саул искренно же сознавался в своих тяжких винах пред Давидом,—называл себя ввиду своих проступков и безумным и многопрегрешившим; однако ж не исправился и после такого раскаяния (1Цар.26,17-25). Чистосердечное раскаяние преступника или преступницы может только смягчать меру наказания им, а не изглаждать совсем тяжкую вину их. Присяжные не вправе прощать их ради тех жалостливых впечатлений, какие они пробуждают своим внешним видом, голосом и слезами; потому что они виновны не лично против суда, а против закона в всего общества.—Извиняют также преступника «вынужденностью его обстоятельств, или безвыходным будто бы положением его, отчего собственно он и решился на преступление; например, рассуждают, что жена и была изменницей своему мужу и раздражала мужа на каждом шагу и уронила его честь в обществе; таким образом муж в порыве сильного гнева мог нанести ей смертельный удар». Но ведь для каждого преступления человек может указать какой-либо вызов, своего рода вынужденность или неволю. Затем, бывают еще преступления совсем ненамеренные и неожиданные, как одно несчастье. Если же все эта вины покрывать снисхождением,—за что же тогда суду остается карать? А забыто здесь, что если б от человека не отступила охраняющая его благодать Божия, если б он не удалил от себя ангела - хранителя, то в не допустил бы тяжкого уголовного преступления: отступление же от него благодати и ангела-хранителя — это одно уже говорит не в пользу его. — Иногда присяжные оправдывают преступника или преступницу «понимая по своему закон», который в известном случае нарушен и который будто бы слишком строг или неприменим ко времени: так например, они легко оправдывают раскольников в преступлениях против веры, основываясь на современной веротерпимости. Но они призваны быть не критиками существующих законов, а судьями деяний преступника на основании этих законов. Не свой суд они выполняют, но суд общественный и царский, наконец— суд Самого Господа (Втор.1,17), у которого нет лицеприятия. — Удерживаются присяжные от обвинения вполне по закону, «принимая во внимание уже понесенные преступником терзания от собственной совести или предоставляя ему быть наказанным одною совестью его. Они опасаются тяжкого приговора на него со стороны коронных судей». Напрасно. Они призваны к участию не во внутреннем каком либо суде, а во внешнем и открытом: место для суда совести другое—в церкви у исповедного налоя. Во всяком разе обнаруженные преступником терзания совести не могут быть основанием для оправдания его: совесть—судья от Бога, а в суде судит закон гражданский. Опасениями же за тяжкий приговор преступника присяжные не должны стесняться. Их обязанность только решить вопрос о виновности или невиновности его, и в этом должна состоять вся забота их. Чтоб угрожающее преступнику наказание не было для них подавляющим чувством и не могло стеснить их в решении его участи, для этого-то и помину не бывает ни со стороны обвинителя (прокурора) и защитника, ни в речах председателя суда о наказании в буквальном смысле. Речь об этом идет уже после решения присяжных, когда присяжные не принимают никакого участия в суде, сравниваются с публикой. Да если б тягость наказания преступнику и сама собой представлялась ясною и была бы не по силам его, например, для человека образованного или изнеженного в образе жизни, а с другой стороны—не находилось бы решительно обстоятельств в силу которых можно было бы испросить снисхождение к подсудимому: присяжные должны знать, что вправе ходатайствовать у верховной власти об особом снисхождении к этому несчастному. Решая преступников слишком снисходительно, присяжные думают как бы сберечь для самих себя снисхождение («каждый-де может подвергнуться тому же несчастью преступления»). Но подобное снисхождение, если б в нем к несчастью понуждались сами присяжные, и им не послужит в пользу; потому что всем тем, которые избегли за преступление суда человеческого, нельзя избегнуть суда Божиего, который между тем миновал бы преступника, если б преступник понес наказание по закону гражданскому (Наум.1,9). — Присяжные думают «оправдать себя и похвалиться милосердием христианским, в чувстве которого будто милуют и примерь которого показал всем нам Христос-Спаситель, когда простил блудницу (Ин.8,3-11)». Но милосердие христианское может оставаться само по себе при самом обвинительном приговоре, потому что присяжные обвиняют преступника не сами по себе и не по личной злобе, а по требованию закона: в душе своей они должны жалеть его. Христос—Спаситель, научая своих последователей быть милостивыми к ближнему, однако оставил за судом гражданским право карать виновных (Лк.12,13,12). А в Ветхом Завете и законы гражданские с их казнями за преступления непосредственно даны были от Бога.
И так что же сказать о вине присяжных судей, часто оправдывающих явного и тяжкого преступника под влиянием того или другого из указанных побуждений? Они злоупотребляют доверием правительства, потому что не хотят действовать за одно с правительством на основании законов.— Не оправдывают доверия от общества, потому что показывают себя плохими представителями «общественной совести». Потворствуют допущенным преступлениям, берут на себя ответственность пред Богом за их новые проступки, которые легко допустит подсудимый, если останется безнаказанными за первое свое преступление и воспользуется полной свободой.,—Избранные, произбранные судьи! Милуя другого, своей-то участи не отягчайте пред судом Божиим! Окажите милостивое внимание и к тем голосам в собственной своей среде, которые говорят справедливо против преступника, но которые только не имеют перевеса между вами своим числом! О, ради Бога, ради исправления нравов народа и пользы всего государства оцените же свое высокое, хоть и кратковременное, служение! В своих решениях, кроме милости, непременно проявляйте и суд и веру, для чего имеете полную возможность! А иначе участие ваше в суде только поведет в горшему злу!
Запирательство пред судом в преступлении иногда и при явных уликах или, напротив, принятие на себя небывалой вины
«Солга неправда себе» (Пс.26,12). Преступник закона, неискренний и сначала, или у следователей, а потом - на самом суде, отвергавший совсем свое преступление, иногда при явных даже уликах,—только вредит самому себе и увеличивает свои вины пред Богом. Он не повинуется начальству, которое убеждает его сознаться в преступлении. Не слушает христианских увещаний священника, который иногда приглашается дать ему увещание. Замедляет ход своего дела до суда и на суде, так как в последнем случае иной раз искренним рассказом и оканчивается судебное следствие о преступнике (т.е. кратчайшее повторение раньше исследованного дела). Иногда этот преступник из за себя оставляет в подозрении невинных, что с его стороны составляет «косвенную клевету». Он поставляет судей в недоумение относительно некоторых сторон своего дела, и в этом случае поступает противно примеру Спасителя; потому что когда Спаситель видимо стоял на судилищах человеческих, а невидимо ответствовал пред вечным судом Божиим и грехи мира, которые принял на себя, тогда объяснял же Он судьям, что принадлежало Ему; так например, неверие человеческое поставляло Ему в вину, что Он называет Себя Сыном Божиим, и Он на предложенный вопрос: «Сын ли Божий и царь ли?» отвечал утвердительно. Несознательный преступник, затем, охлаждает в присяжных сожаление к себе и не достигает же у них своей цели, т. е. чтоб оправдали его, будто невиноватого по словам его; потому что присяжные, убедившись всем ходом дела в его виновности, и объявляют его виновным. А также и суд за упорство его в доказанном преступлении еще возвышает ему меру наказания одною или несколькими степенями, иногда приговаривает его к другому наказанию более строгому, потому что и он присоединяет к своей вине новую вину, притом обнаруживает в себе расположение быть преступником на последующее время. Что же до внутренних сторон его запирательства, то он не выражает нисколько уважения к истине; глотает, точно верблюда, крупную ложь; доходит даже до сатанинской несознательности именно— начинает и сам в себе верить, будто невинен, будучи виновным; наконец, уже и наказываемый, в силу привычки не перестает называть себя невинным. Но допустим, что он своим запирательством и не раздражит особенно против себя ни мирового судью, ни целое собрание судей, и что при помощи запирательства успеет избегнуть заслуженного наказания: однако верно, что успех его не послужит ему на пользу. Почему же? По той причине, что не одно и то же быть только под страхом наказания или же вынести на самых плечах наказание: страх проходит скоро, а действительность, а самое наказание проникают всецело человека, дают о себе знать и душе и телу его, оставляют в нем сильные и продолжительные впечатления. Таким образом, практика преступлений человеческих нередко и представляет такие примеры, что те люди, которые не сознались пред судом в своем преступлении и остались не уличенными и не наказанными, —те безбоязненнее решаются на новые преступления, и уже более тяжкие в сравнении с прежними,—подпадают новой подсудимости, за то уже и более строгой к ним.—С другой стороны, и объявлять на себя небывалую вину неразумно и грешно. Так иные винят себя только ради того, чтоб не называли их больше упорными: между тем они тоже не опасаются наказания, потому что обещают их простить. Другие, будучи виновны и обвинены в одном преступлении ложно принимают на себя новое преступление уже с явно-преступными целями; например, чтоб запутать дело, найти новые предлоги к оправданию себя в первом преступлении, иметь возможность прожить даром на казенном содержании в тюрьме и даже воспользоваться случаем к бегству или только отдалить от себя срок ссылки в Сибирь, наконец - перемениться именем с другим преступником, также осужденным, ради какой либо выгоды своей. Это значит «клеветать на самого себя» и скрывать от суда действительного преступника, посмеиваться над судом.—Ты, друг наш, читающий эти строки! Если по несчастью также подпадешь суду гражданскому или церковно-гражданскому, не делай себе еще большего вреда своим запирательством. Но если, напротив, будешь невиновен, то во имя истины и в пределах свойственной христианину скромности, старайся до конца доказать свою невинность. На, суде, не только что в частной жизни, даже и по смирению христианскому нельзя принимать на себя несвойственную вину.
Полное сложение с себя вины своей на невинное лицо при поводе к тому
Так во дни Соломона были две женщины, спавшие вместе. Одна из них, застав ночью грудное свое дитя, воспользовалась тем, что у другой было такое же дитя: она взяла у спящей живого младенца, а своего мертвого переложила, и затем утверждала, что заспала другая, а не она (3Цар.3,16-28). Так жена Пентефрия, опасаясь огласки своего насилия Иосифу или только желая излить на Иосифа свою досаду, сложила свою вину на него, воспользовавшись тем случаем, что в руках ее осталась одежда его (Быт.39,7-19). Подобных примеров немало можно видеть и в житиях святых. Развратные мужчины соблазняли девиц. Когда же соблазненные девицы делались непраздными, то научали их показать, что виновники их беременности старцы монастыря, которые останавливались для ночлега в доме их родителей (Лавсаик, гл.125 и др. На св. Ефрема Сирина такую же вину сложил с себя некто тоже Ефрем (четьмин.под 28 янв.)). И ныне иной решается пред судом сложить с себя всю вину свою, как есть, на другого, который был вместе с ним, когда он совершал какой-либо проступок. Третьего лица, которое бы могло опровергнуть клевету нет: внешних обстоятельств, которые бы доказывала физическую невозможность, или несбыточность на деле этой клеветы, также не представляется. Так например, были бы два человека в одной комнате и один из них, обращаясь по своему занятию или по своей службе с драгоценностью какою, и уронил бы и повредил эту драгоценность; а другой видел бы только его неосторожный или решительно небрежный поступок. И вот первый предъявляет на последнего, что не он, а последний-то тронул драгоценность, он же напротив еще старался поддержать ее! Но виновен ли последний в том, что ему случилось быть несчастным свидетелем чужой вины и что не мог он умолчать о поступке, так как поступок тотчас и без того открылся бы и был бы поставлен в вину ему, как укрывателю? Не чрезмерная ли это чернота совести: сложить с себя свой грех на невинное лицо и обличать за себя другого? Еще преступнее, если иной решается на это не по одному самопощажению, но потому что представился случай досадить – повредить ближнему. Как тяжело ближнему носить чужую вину—иногда долгое время—и видеть рядом возле себя виновного, которого все почитают невинным и который в злобе своей торжествует! — О, добрый христианин! Да сохранит тебя Божья благодать и от поступка преступного или только неосторожного и от решимости завинить в нем за себя совершенно непричастное лицо!
Ложный донос
«Аще... навет сотворит нань… Да не пощадит его око твое,.. Да сотворите ему, якоже и он умысли сотворити супротив брата своего» (Втр.19,11,13,19). По строгости, которая вообще свойственна ветхозаветному закону, ложный доносчик не заслуживал пощады и был присуждаем к тому самому наказанию, которому подвергал невинного. Преступления или проступка при ложном доносе, очевидно, не было; а наказание за сочиненное преступление уже определялось. Кому же должно было достаться это бремя, как не сочинителю его для другого? Таков был ветхозаветный суд ложным доносчикам; так например, были побиты камнями вместо невинной Сусанны ложные на нее доносчики (Дан.14,62). Ныне нет подобной строгости. Да и люди сделались столько осторожны, что умеют избегнуть при ложном доносе заслуженного наказания. Так например, делают ложный донос по начальству и суду под предлогом преследования злоупотреблений по чьей-либо службе или в торговле чьей, а в самом деле по одной досаде на ближнего; так недобросовестный должник доносит на кредитора с целью отсрочить или уменьшить плату своего долга, будто кредитор, требуя с него долг, сделал ему личную обиду. Пусть подобные доносители, не опасаясь за наказание себя, вместе с тем и не надеются доказать своего доноса; потому что совершенно невинного, и в то же время не растерявшегося духом, трудно уловить в словах и присудить к наказанию. Но они остаются довольны и тем, что очернили честь ближнего, что наделали ему беспокойство, что наделили его бессонными ночами. Сколько же здесь злости! не навет ли это вражий?—Тем более вины в ложном доносе, когда доносителем бывает должностной человек. В таком случае донос делается или на равного себе или на подчиненного. В первом случае доносчик пользуется какою-нибудь служебного ошибкою, иногда одною лишь опискою своего собрата, подающею повод предположить злоупотребление, а во втором—злоупотребляет доверием, какое имеют к нему по его должности; так например, он неправильно делает худой отзыв о поведении подчиненного, выставляет препятствия к награде кого-либо, которых между тем нет. Он рассчитывает на то, что его доноса или сведений поверять не будут, что ему поверят во имя его должности. Какая недобросовестность! Он вводить в заблуждение высшую власть; допускает подлог по службе; вредить своему ближнему, который для него здесь в лице подчиненного. Последнему было бы гораздо легче, если б его ложный донос или только неосновательный отзыв (например, о поведении в послужном списке) подверглись исследованию: но это бывает редко. И самое меньшее, когда по доносу должностного лица не делается никакого взыскания, — и это не находка для невинного. Клевета не только сообщается присутственному месту или высшему начальнику, но и оглашается пред «третьими лицами», т.е. пред канцелярскими чинами, которые участвуют в делопроизводстве или письмоводстве. Затем, высшее начальство, пред которым оклеветан подчиненный, без сомнения, может иметь влияние на дальнейшую участь этого человека, если он известен и высшим лицам своею службою или должностью. Таким образом здесь, кроме оскорбления чести, угрожают оклеветанному другие неприятные последствия.—Вообще же говоря, строгая вменяемость ложного доноса,—будет ли доносителем частное или должностное лицо—состоит в том, что доноситель действуете против своей совести, против личных своих убеждений. А если же он остается полуобиженным; если, не убедившись решительно, доносить в силу одних недоказанных слухов: это обличает его неосторожность или нерадение к своей должности.—Ты, читатель наш, никогда не берись за перо доносителя умышленно ложного или ни на чем не основанного, а также берегись подтверждать своей подписью чужой ложный донос, представляемый от лица многих. Письменная клевета, да еще по начальству или суду, тяжелей словесной.
Тяжбы
«Брать с братом судится... Вы имеете тяжбы между собою» (1Кор.6,6-7). Под именем тяжб надобно понимать не просто письменные жалобы по начальству и суду, который легко и скоро могут быть решены, но жалобы излишние, затем—угрожающая продолжительным исследованием (процессом), настойчивые и повторяемые (аппеляция). Так, бывают тяжбы по имению, по обидам и притеснениям на службе и по частным оскорблениям чести. Без сомнения, вообще жалобы позволительны: на то и существуют суды. К жалобе иногда вынуждает долг самосохранения: жалобою предупреждается притеснение со стороны человека сильного или же прекращается целый ряд чьих-либо обид; устраняются препятствия к какому либо полезному занятию; иногда для пользы службы раскрываются в каком либо лице неспособность его к делу, злые качества и незаконные действия его. Однако ж и еще лучше поступит христианин, если не прибегнет к жалобе. Почему?—В таком случае он более даст в себе места для веры, в Промысл Божий, более выразит преданность воле Божией и более докажет пожертвования собой, своими личными интересами, для покоя ближнего. Так, например, иной терпит невинно притеснения от начальника, и—все сочувствуют ему. Но подай он жалобу на эти притеснения с тем одним намерением, чтоб избавиться от них, и тогда некоторые его же начинают осуждать, не смотря на свое убеждение в его невинности. Слово Божие поставляет на самую высокую степень любви к ближнему того человека, который имеет право пожаловаться: «имеем жалобу» (Колос.3,13), и оставляет свою жалобу; этот человек показывает себя подражателем «Христова всепрощения». Но когда в слове Божием идет речь о тяжбах, тогда прямо выражается, что тяжб не должно быть между христианами. И в самою деле, что же полезного приносят они? Если они бывают денежные и по имению, то нередко половина имения и уходить судам, а иногда трата-то выходит тратой, а пользы или выгоды не остается никакой. Если они бывают за оскорбление чести, то не ровен соперник: иной сумеет еще более очернить честь разными сторонними обвинениями, но так что прямо вступиться за новые обиды нельзя. Притом, до тяжбы личное оскорбление оставалось тайною немногих лиц, а в тяжбе оно делается предметом разговора для всех и часто появляется в печати. Между тем тяжбы и времени много отнимают: текущие дела, неоконченный предприятия, неожиданные занятия вопиют о себе, а тут вот еще надобно защищаться, надобно писать на соперника, от него отписываться, являться в суд, искать совета у знатоков закона, ради тяжебного своего дела отвлекать (например, по свидетельским показаниям) от занятий других людей, затруднить мировых судей, у которых кроме разбора личных тяжб, и без того довольно дела по решении других недоумений. Тяжбы расстраивают молитву ж вообще вредят течению духовной жизни: неприятности и мысли к оправданию себя, к завинению же другого, как нарочито, приходят на молитве; от тяжб иные реже начинают ходить в церковь, отлагают совсем в пост по долгу христианскому говенье (не исповедуются и не приобщаются). Тяжбы —это бич для духа и тела: они лишают спокойствия душевного; они не дают свободы при сопернике ни поговорить искренно, потому что за каждым ведь словом следит соперник,—ни написать близкому лицу в ответ как чувствуется, так как соперник может услышать об ответе; они заставляют сберегать до времени разные бумажки; они утомляют дух ожиданием конца, даже сушат кости. От тяжб усиливаются вражды, возникают столкновения и споры с новыми лицами ради того, чтоб взять верх над своим соперником. От них посторонние честные люди поставляются в состояние колебания: чью же сторону поддержать своим удостоверением в качестве свидетелей, правую или виновную? И чаще всего эти посторонние для дела люди остаются на стороне виновного, только более сильного лица. Следовательно, эти люда изменяют своей честности и правде дела. Виноваты они. Но этого не случилось бы, если б известий человек не завел тяжбы и не привлек их к допросу по свой тяжбе. Две-три тяжбы по начальству и суду, и—уже легко развивается наклонность тягаться; наклонность эта делается столько сильною, что тяжебник не удовлетворяется решением одного суда, переносит свое дело в высшее судебное место, непременно старается настоять на своем, наконец—будто и не может жить без тяжб. Тогда этот человек (сутяга), естественно, лишается в обществе расположения и доверия: от него все устраняются, с ним даже боятся говорить, чтоб он не привлек к какой либо ответственности; у него на все готов закон, но только по одной букве и с злым намерением, а не до духу и для честной защиты. Скажут: «ужели же правее те, которые обижают и притесняют? Нет; если для нас не одобряется только и заводит тяжебное дело против понесенной обиды: то тем более вины, тем более греха и осуждения тем людям, которые совершенно напрасно нас обижают. О, богобоязненный христианин! возненавидь ты эти тяжбы, избегай хождений по судам, не ищи знакомства с поверенными да адвокатами, из которых иные способны только вовлечь в тяжбу и которым легче сойдет всякое тяжебное дело, чем тебе. Еще и еще претерпи, предай свое невинное дело суду Божию, и Господь защитить тебя!
Ябеды, или наушничество, и благоволение к наушникам
«Чтобы не найти у вас …ябед» (2Кор.12,20), предупреждал апостол Павел коринфянам, собираясь прийти к ним. Ябеды, это тайный и словесный донос по начальству или старшим лицам,—донос взятый с дела, но только иной раз с прибавлением и не основанными ни на чем догадками. Имя наушника и шепотника еще более характеризует человека, который любит говорить ябеды: этот человек как-то согнувшись подходит к вам и высказывает свои ябеды под ухо, шепотом. По началу своему ябеды детский порок, но по своим последствиям—возмужалое зло. Они в ходу прежде всего между детьми в школах и семьях. А затем – в службе и в кружках многолюдных, именно там, где начальствующее лицо почти одно и стоит очень высоко, подчиненных же или низших много (как, например, в каком-нибудь присутственном месте, в тюрьмах пред смотрителем, в заводе пред управителем, на фабрике пред хозяином). Чем виновен ябедник?—Он никогда не имеет у себя доброй цели: у него одна цель—выслужиться пред высшим лицом. К этой цели присоединяется, впрочем, и желание повредить известному человеку, но не всегда: большею частью у ябедника нет личных неприятных отношений к тем, о проступках которых он передает. А если он иной раз доносит неосновательно, по одной догадке своей или без понимания тех побуждений и намерений, которыми руководился оговариваемый им в своем поступке, а также и с преувеличениями: в таком случае его наговоры принимают вид клеветы (тайной). В какое затруднительное положение поставляет он человека, на которого наговаривает! Начальник или высшее лицо видимо недовольны этим человеком, между тем причины недовольства непонятны. Лучше была, бы открытая клевета; потому что открытую было бы легче опровергнуть.—Но что же заставляет самих высших лиц принимать ж слушать наговорщиков и по наговорам-то судить о людях? Непременно какие-нибудь собственные неисправности по должности начальнической или же особенные вины пред низшими и младшими. Боится, например, начальнику чтоб об его неправдах не донесли высшему начальству, и—старается вперед узнать, от каких лиц может он опасаться этого доноса, кто особенно недоволен им и кто говорит про него смело; мало, занимается он своею должностью, ленится входить в подробности дел, и хочет дополнить свое бездействие и леность сведениями от наушников; иных обличает совесть то в грубом и жестоком обхождении с низшими, то в присвоении себе долей чужого содержания, например, в каких либо общежительных заведениях, то в удержании у рабочих при расчете денег, и—вот они хотят обезопасить себя от предвидимых оскорблений, от какого либо вреда, например, чтоб не напали на них по сговору в известный час,—обезопасить тайными доносами наушников. А некоторым только лестно знать обо всем, что около них делается, лестно похвалиться своим «всезнанием», которое без труда им достается при сидении дома в кабинете, и будто по вдохновению приходит. Эти люди, обыкновенно, считают наушников верными, правдивыми, ревнующими о правде, отличают их наградами и своим вниманием. Между тем не замечают того, что благоволят к недостойным, что чрез них унижают и самих себя; затем, затмевают пред собой истину, которая любить свет, а не тьму; развивают в своих подчиненных дух коварства, взаимного предательства; наконец—и самих наушников поставляют не только в неприятное отношение ко всем прочим в среде подчиненных, но и ради себя подвергают иной раз смертной опасности.—Не напрасно же святой Давид прогонял из своего дома тех, которые тайно клеветали пред ним на ближнего (Пс.100,5) —О, читатели! не прибегайте, хоть бы и с доброю иногда целью пресечь зло,—не прибегайте к темным, незаконным путям, как посредство наушников.
Посеяние вражды и раздора между кем-либо
Евангелие, напротив, заповедует нам быть миротворцами. Оно дает высокое имя «сынов Божиих» (Мф.5,9) миротворцами, так как эти люди подражают примеру Сына Божия, Иисуса Христа, Который примирил прогневанное Божество и виновное человечество. Одни вполне намеренно посевают вражду между близкими лицами из каких либо своих видов или по одной зависти доброму миру этих лиц: первому они скажут, что друг или знакомый его как либо похулил его или хочет сделать ему какой либо вред, вообще не любит его, но и второму сообщают то же самое о первом. И вот мир между двумя близкими лицами начинает колебаться! Еще мог бы он легко между ними быть восстановлен, если б они объяснились между собой. Между тем сеятели вражды показывают себя дальновидными: они так поставляют дело, чтоб начинающие враждовать не встречались между собой, чтоб между прочим и преувеличения с их стороны в сообщаемых рассказах не вышли наружу (Вот жалкий пример успешного посеяния вражды в нашей отечественной истории. Царь Алексей Михайлович и патриарх Никон были самыми искренними друзьями. Они вместе молились, вместе садилась за трапезу, в полном союзе действовали для пользы Церкви и всего государства. Но придворные и вельможи посеяли между ними вражду в употребляли все средства, чтоб не могли они иметь между собой личного объяснения, или уединенного свидания. Злая цель вполне и была достигнута. Но если б царь и патриарх на один только день или час сошлись между собой, тотчас вражда их превратилась бы). Но другие, как женский пол, посевают между кем-либо раздор неосторожным и невоздержным своим словом или только уступая, но без полезной цели, просьбы ближнего услышать от них: кто про его честь говорил. Чем крепче должен быть мир между кем либо, тем преступнее нарушение этого мира со стороны; так, например, поссорить друг с другом совместных начальников, родных братьев или мужа и жену—особенная вина.—Христианин! остерегайся быть намеренным сеятелем вражды между твоими ближними. Как быть мировым посредником между враждующими, и именно—на основаниях евангельского братолюбия, значит подражать примирителю неба и земли, Господу Христу: так напротив посевать вражду между другими и с целью одной вражды, а не для того например, чтоб прервать их взаимно-вредную связь,—есть дело, свойственное только врагу-дьяволу.
Сообщение третьему лицу слышанной, но не проверенной, худой вести о ближнем
«От оболгания щадите язык» (Прем.1,11). Первые распространители худого слуха о ближнем, которые нисколько не сообразят сами в себе—можно ли еще поверить слуху, виновнее последующих: последние уже «пересуждают», а не «разглашают». Если б первоначальный слух замирал в устах умного человека, то и дальнейшего ничего не было бы к обиде ближнего. Говорит распространитель слуха: «что слышал, той передаю»» Но чем торопиться передавать, лучше бы спросил снова того человека, от которого слышал,—на чем же этот основывает свой рассказ; а также лучше бы сам обдумал и хоть бы немного приложил своего смысла, — применим ли еще к лицу и делу слух. Как часто случается, что слух сам в себе не вероятен или даже физически не возможен! (Например, было бы сказано, что такой-то человек толкнул от себя вещь и разрушил ее: между тем следы разрушения оказались на его же стороне, а не на противной, тогда как по законам движения должны бы быть там, откуда дань толчок; или сообщалось бы о чьем либо противозаконном действии в известном месте и в известное время, тогда как этот человек совсем не был в том месте и в тот час). Распространитель слуха скажет только одному,—скажет может быть под условием секрета и вовсе без намерения оклеветать ближнего, даже сам остается не уверенным в том, что слышал. Но этот один, доверенный его, в свою очередь расскажет тоже одному, и тоже с заказом о секрете, а там уже секрет улетучивается. Таким образом слух проходит далеко. При этом каждый еще что-нибудь от себя прибавит до своим личным взглядом на предмет или по личному отношению к тому, когo касается слух. По мере же огласки возрастает и бесславие ближнего. Из ничтожной его ошибки сочиняют важную, из простительного делают непростительное. А что делать ему; если относительно его чести производят что либо «от небытия в бытие»? Слух про него прошел такой странный и бесчестный, что с одной стороны невольно сотрясается вся душа, а с другой —невозможно найти первую нить этого слуха: тот говорит — слышал от того, а другой от другого. Невинный не знает пред кем оправдываться. Между тем замечает, что все на него смотрят с подозрением, все дают ему понять, будто он в чем-то виноват, погрешил. Не тяжелое ли это состояние? Но оно опасно еще тем, что может иного невинного раздражить против всех, против всего человечества; так и святой Василий Великий, претерпевши в жизни множество людских напраслин, вследствие их едва не дошел до человеконенавидения (в письме к еп. Митроф.). Первый распространитель злого слуха о ближнем может быть вскоре удостоверится, что слух, дошедший до него, совершенно ложный: но как может он поправить свою ошибку? разве возможно удержать стремящийся ветер? И выходить, что он устами всех напрасно бесчестит ближнего, что все злословящие уста есть и его уста.—О, благоразумный христианин! не бери на себя ответственности за сообщение третьему лицу худой не проверенной, тобою вести о ближнем, которая вскоре же может оказаться ложною. А если к несчастью допустишь такую ошибку, еще поспеши—сколько можешь—остановить народную молву и не жалей себя, чтоб признаться пред всеми в своей ошибке.
Легкомысленное доверие ко всякому слуху о человеке, а отсюда – предубеждение против него
«И много толков было о Нем в народе: одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, он обольщает народ» (Ин.7,12). Есть люди, которые ни сами не слагают на ближнего напраслин, ни распространяют между другими чужых слухов о нем; однако доверяют непохвальному говору о нем. «Что-то все не хвалят его, все не любят: так и я думаю о нем, что он нехорош»,—вот рассуждение их! Отсюда происходит недоверие их к этому человеку, предубеждение против него, непонимание всех слов и действий его в худую сторону, устранение его от должности или от почетного поручения, которых он вполне заслуживал бы. Прежде всего легковерные сами себя унижают: они живут чужими взглядами и суждениями, не хотят мыслить сами. Не должны ли бы они подумать, что может быть худое говорят об известном человеке или прямо враги его или хоть люди чуждые пристрастия, но так же основывающиеся на одной догадке? чем же виноват этот человек, если те только и имеют свидание с ними, которые готовы всегда сказать о нем слово не в пользу его, что правильный-то и беспристрастный отзыв о нем со стороны вполне его понимающих не доходит до них (а он был бы самый приятный)? Но главное: этот человек, о качествах которого толкуют часто доброе, гораздо же больше худого, не безызвестен и им самим, а насколько они знают его—знают с хорошей стороны. Зачем же это они доверяют больше посторонним слухам, чем собственным сведениям? если они не были самовидцами проступков его, о которых слышат со стороны, а между тем сами видят в нем лишь добрые качества и особенные заслуги,—на чем же утверждают свое недоверие к нему? И вот так-то иногда увлекаются злыми слухами о ближнем самые добрые и благонамеренные люди! За то, с противной стороны, эти люди столь же легко удостаивают своего доверия и расположения тех, которых все или многие пред ними хвалят, которые умеют принаровиться к ним и часто бывают у них, но в которых они уже и сами замечают порок, даже несколько пороков, но все не перестают благоволить. Таким образом пред этими легковерными людьми смешиваются и добрые в худые личности. Скажут им об одном: «добр», и они считают его добрым. Скажут о другом: «не хорош», и для них этот человек сделался не хорошим. Может быть они даже любили последнего, но ради худых слухов о нем отказывают ему в своем расположении: не признак ли этой слабой, невозвышенной и даже скудоумной души? А должны бы они сами испытать неодобряемого многими; должны бы помнить, что вернее всего человек узнается в столкновениях, например, по службе, или среди таких решительных обстоятельств жизни, когда невозможно быть притворным или двоедушным; должны бы знать, что особенно в рассуждении новых лиц опасно верить первому впечатлению. Они думают, что не обидят же особенно ничем ближнего, доверяя всяким слухам о нем, что сами не разглашают о нем худого. А разве ему приятно видеть, как они сухо обходятся с ним, как предпочитают ему недостойного? разве ему не огорчительно, если он употребляет все меры заслужить их доверие, а видит исполнение над собой пословицы: «силой милому не быть»? Нет! Сам Господь всеведущий, всевидящий и вездеприсутствующий, говорил о Содоме и Гоморре: «сошед убо узрю, аще по воплю их… совершаются» (Быт.18,21). Так Он говорил собственно в наставление людям, чтоб люди не скоро верили всякому слуху о ближнем, чтоб те, которым вместе с тем принадлежит власть наказывать, не спешили определять наказание прежде того, как точно удостоверятся в виновности обвиняемого; известен пример Пентефрия, как этот человек без всякого дознания, по одному наговору, бросил Иосифа в темницу и как даже и после того ни разу не позаботился осведомиться— виновен или нет Иосиф.—И так ты, благоразумный христианин, никогда не цени и не суди людей по одним слухам, потому что слухи часто бывают ложными. Но и в частности о каком либо действии или качестве ближнего, которое раньше ты находил же добрым, почтенным, не спеши переменять твоего мнения и убеждения, если услышишь немало противных отзывов (в смысле критики).
Осуждение ближнего не по праву
«Не судите, да не судимы будете» (Мф.7,1). Есть люди, которым принадлежит законное право судить других; это например, священник, судья на своем судейском стуле, начальник на начальническом месте и глава своей семьи. Но и эти люди делаются виновными в осуждении ближнего, если осуждая не имеют цели, которая состоит, очевидно, в удержании других от худого, или если осуждают за глазами. Осуждение, собственно говоря, не есть клевета, потому что произносится к виду действительно худых поступков или качеств ближнего. Кто из нас не знает, что осуждать грешно, но в те же время как мало таких, которые бы не осуждали! В чем же скрывается начало наклонности осуждать? В том, что человек не сознает собственных грехов, что скрывает от себя собственные недостатки, что в осуждении других находит лучшее средство скрыть в себе худое. Да; кто любит осуждать других за худое, о том следует сделать верное заключение, что он своих грехов не видит и не помнит; напротив, начинающий сознавать свои недостатки и тяжесть своих грехов непременно уже перестает осуждать других. Таким образом с углублением в свои грехи и с покаянием во грехах сама собою падает в человеке наклонность к пересудам. В святых Божиих прежде всего ослабевала эта-то наклонность потому что исправление жизни и спасение начинаются с познания своих грехов. Отсюда рядом стоят: «зрети моя прегрешения и не осуждати брата», но «зрети» поставляется впереди. Если же иной, любящий вообще осуждать, не осуждает иной раз ближнего и в явном пороке то потому, что это явный же порок его самого; например, пьяница уже не осуждает пьяниц. За то как только тот же человек перестанет согрешать известным грехом: и—осуждает этот самый грех в других, как бы допуская вторую вину взамен первой. Так все бывает по искушению врага—дьявола, и так все происходит в жизни людей невнимательных. — Осуждение ближнего, если допускается редко и то увлеченно в разговоре с другими, принадлежит к числу немощей человеческих, или грехов ежедневных. Но, как страсть или всегдашний порок, оно оскорбляет Бога. Осуждающий других за грехи присвояет себе сан Божий, или право Божиего суда: «ты кто ecu cyдяп чуждему рабу? своему Господеви стоит шли падает» (Римл.14,4). Нередко самозванный судья входит в противоречие с судом Божиим, т. е. он строго осуждает того, которого уже давно помиловал Бог или которого грех уже изглажен покаянием; потому что грех-то грешника был виден, а покаяние его осталось не замеченным, а может быть он уже и десять раз покаялся в своем грехе.— Любящий осуждать оскорбляет своего ближнего; потому что отказывает ближнему в любви, которая до правилу христианскому «вся любит» (покрывает) (1Кор.13,7); потому что иногда еще и ошибочно осуждает: ошибочное суждение может быть или в смысле излишней строгости, так как могут быть обстоятельства, которые оправдывают грешника, но о которых осуждающий не знает, или же по причине недальновидности или просто от нехотения всмотреться в дело. Почему—случалось—и святых называли грешными, трезвых — нетрезвыми,—называли так не со слуха собственно (потому что слух и доверие к слуху—другое), а по личному недосмотру (Так, в одном древнем женском монастыре некоторую монахиню сестры имели основание почитать нетрезвою, потому что видели ее часто спящею будто бы от вина в монастырской ограде. Между тем что же оказалось? Когда все ночью отходили ко сну, монахиня эта проводила часы в молитве со слезами и коленопреклонениями (алфав. Патерик) Правда, что это был подвиг со стороны монахини смелый, но он был предпринят там где и тем менее должно быть смелости в осуждении ближнего и где более могло быть тонкого внимания к подвижнической жизни других). Иные осуждают вообще народ или жителей известного города или селения в смысле описания пред другими местных характеров. Это еще ничего, если допускается в чувстве сожаления и для предостережения других. Но когда подвергают осуждению самое лицо, на которое и указывают, которое называют по имени, как фарисей указывал на мытаря: тогда осуждение вполне виновно. Есть такие люди, которые про каждого из знакомых своих имеют в запасе несколько случаев или примеров к осуждению их. Наконец, наклонность - привычка осуждать других решительно перестает быть маловажным грехом в виду того, сколько ею человек вредит самому себе. Да; эта наклонность отвлекает внимание человека от собственных его грехов: а не великий ли отсюда вред? Она и отнимает время и подавляет в человеке желание, чтоб человек имел пред глазами собственные грехи. Отсюда и выходит пред ним свои недостатки как только «сучек», слабости ближнего—как «бревно» (Мф.7,3). Она, эта привычка осуждать, вызывает строгий суд Божий на наши собственные грехи, как, напротив, христианское правило не осуждать никого, ослабляет строгий суд Божий к нам самим (Лк.6,37). Таким образом в первом случае мы показываем себя в отношении к себе самим немилосердными, потому что вызываем на себя большую строгость, а во втором—незаботливыми, потому что не пользуемся готовым снисхождением к нам от Господа Бога. Люди же духовной жизни за осуждение ближнего часто наказываются какими либо минутными падениями, что и сами сознают.
Скажут: «ужели же нужно называть худое добрым или в виду чьих либо худых действий молчать? не значит ли это быть как бы слепым»? Нет; святые не были же слепотствующими, когда смалчивали о погрешностях ближнего. Если и мы будем молчать в виду чьих либо неправильных и порочных действий: это не значит, чтоб мы не видели этих действий или чтоб соглашались с ними в душе: нет, мы только не открываем своих уст для суда над ближним, только не развиваем в себе словом— речью чувство неуважения к ближнему, которое и без того в таком случай к нам напрашивается.—Оправдывают «привычку осуждать ближнего любовью говорить правду». Когда есть вызов говорить такую правду или без особенного вызова есть польза высказать свое мнение о пороке ближнего, например, чтоб облегчить ложный—примирительный взгляд, других на его порок; тогда только и можем мы говорить, тогда совсем не будет на нас вины осуждения. Всего лучше судить не человека, а его проступки: в суждении-то о грехах ближнего особенно важна цель. Но так ли между тем делают любящие осуждать других? Нет; они осуждают согрешающего более за глазами его и с тою целью, чтоб сопоставить в известном случай с его неисправностью свою исправность, с его нечестностью свою честность, с его пороком свою добродетель, следовательно осуждают только по чувству самовозвышения.—Хотят еще иные уменьшить вину своих пересудов тем, что «худые дела и качества известного человека и без того гласны, что при них твердит белый свет и что молчание о них уже не остановит общего говора». Но если уже гласны, то бесполезно и разглашать. Зачем и еще в некоторой мере усиливать соблазн, и еще один камешек бросать в того, на кого без того сыплется много камней?—О, добрый христианин? искореняй в себе эту привычку осуждать ближнего. Когда увидишь его согрешающим, тотчас обрати от него жалостный взгляд на самого себя, скажи: «завтра может быть и я, как слабый человек, допущу тот же тяжкий грех». Ближнего же на этот раз исправляй тем, чтоб стараться жить лучше его, а не осуждением своим.
Нестарание защитить человека от клевет, когда невинность его известна
«И помыслих (смотрел, ожидал), и никтоже заступи» (Ис.63,5.) Кто уважает истину, тот защищает ее и тогда, как она страдает в лице других. Заступаясь за невинного, этот человек почитает самую невинность; отстаивая правого, ищет торжества самой правде, оклеветанной или угнетаемой. Следовательно нестарание защитить всеми силами невинного, которого невинность нам известна, показывает в нас неполноту любви и уважения к самой истине и правде. Это верно. Если б Пилат любил истину, то не так бы слабо и малодушно защищал ее в лице вечной истины, Иисуса Христа.—Затем, какая это приятная добродетель пред Богом: защитить от напраслин невинного! Здесь нет уже своекорыстия; а иной раз может быть еще самопожертвование не пред теми только лицами, от которых мы защищаем невинного, вступая с ними в борьбу, но даже пред самим невинным; потому что невинным иногда бывает личный враг наш, в невинности которого на этот раз между тем мы уверены.—Какая важная услуга ближнему: защитить его от клевет! Это значить поднять человека, затоптанного злыми людьми в грязь; значит оживить полумертвого и помочь оживлению в нем всей прежней, добросовестной и общеполезной его деятельности. Притом, в такой защите нуждаются не одни бессильные люди, но иной раз самые сильные. Следовательно, она есть взаимный братский долг наш. Почему же даже и сильные не в силах бывают защитить себя? потому что не всегда самозащищению невинного верят; не совсем доверяют и той защите его, которая бывает со стороны близких к нему лиц, например, от сына или брата; не каждый раз желательно ему самому самозащищение, почему же? потому что он, защищая себя, должен указать на свои добрые заслуги, иногда на тайные добродетели, от чего по смирению христианскому свойственно ему уклониться; иногда для него неудобно и по месту самозащищение, так как лица, к которым донесена на него клевета и которые не имеют основания не верить клевете и таким образом верят,—те лица живут от него далеко или же не совсем доступны и в случае письменного обращения к ним.—Между тем всегда ли трудно нам защитить невинного? Нет, иной раз достаточно одного слова нашего, одной речи, и гнусная клевете будет разоблачена.
Теперь судите же, добрые, люди,—какое это важное опущение пред Богом, пред святой истиной, пред своим ближним, когда имеющие возможность защитить невинно оклеветанного не подают ему никакой помощи! Нужно бы защитить и того человека, который не просит нас о защите и не думает и не знает, как попросить. Между тем, что же бывает на практике жизни нашей?—Вот кто либо из высших или влиятельных или богатых лиц с достоверностью рассказывает о слышанной худой вести относительно известного человека, и все, которые тут сидят и которым раньше была известна эта пустая весть, все молчат: точно у них не стало на этот раз совсем языка. От чего же молчать? Чтоб не навлечь на себя самих неприятности защитою, возражением лицу высшему или сильному, чтоб не заговорить в первом голосе, между тем как сказано: «Глаголах о свидениих твоих пред цари, и не стыдяхся» (Пс.118,46). А часто отыскиваются и такие, которые еще стараются поддержать клевету, хоть не прямо, но вообще поносным словом на невинного, я хоть не всегда по зависти или ненависти к невинному, а собственно из угождения к лицу влиятельному, в котором заметили предубеждение и нерасположение в этому человеку. Тем более нужно бы нам защитить невинного после того, как он умоляет нас о защите себя, как со всею подробностью и доказательностью раскрываете пред нами на словах или в письме клеветы, которые на него сложены, и как сами мы видим—клеветы, то угрожают ему еще более тягостными последствиями. А мы что? Мы не хотим поднести с ним его тяжести, даже и перстом отказываемся двинуть его тяжесть. Вся наша помощь ему оканчивается словом: «жалею, жалко…». Между тем может быть нам стоило бы для оправдания его только видеться с несколькими лицами,—только бы прочитать пред одним из этих лиц подлинное оправдательное письмо его. Ужели и мы сами никогда не думаем встретить какую либо клевету от других и не понуждаемся в оправдательном слове со стороны знающих нас? Если б мы были святы, то пожалуй не имели бы нужды в посторонней помощи на сей раз. От чего же? Не оттого, что святые были свободны от злого языка человеческого; но что они, с одной стороны, имели больше силы духа перенести незаслуженную клевету, а с другой—могли легко чудесною силою оправдать себя от клевет: они заставляли и мертвых отвечать из могилы, кто этих мертвых убил, и младенцев грудных говорить, от кого эти младенцы родились (Алф. Патерик). Как же мы-то не сострадаем и не помогаем друг другу, напрасно подвергаясь клеветам! И сколько-сколько мы опускаем таких случаев, когда могли бы защитить от наговоров невинного, и не защищаем! Вместе с тем, как эти опущения мало трогают нашу совесть, как мы ни почем считаем их, будто они и должны быть! Да; все люди споткнулись на этом грехе. Ты же, истинный христианин, еще порадуйся, когда будет тебе случай и возможность защитить от клевет невинного! Прими с великодушием под свое покровительство тех, которых все оставили, не смотря на правоту их! Будь другом несчастных и угнетенных! Вспомни пророка Даниила, как сей великодушный муж заступился за оклеветанную Сусанну, которую все осудили и которая уже ведена была на смертную казнь (Дан.13, 48-64)!
Без нужды открытие худой тайны из жизни умершего лица
«В покои мертвеца упокой память его» (Сир.38,23). Умершие также ближние наши в духовном отношении. Они только отсутствуют, или как бы отлучились от нас. Но честь отсутствующих тоже следует охранять; клевете, например, одинаково виновна,—в лицо или заочно говорится: тут имеют значение сторонние лица, которые слышат эту клевету, а не присутствие самого оклеветываемого. Так-то и относительно оскорбления чести умерших людей. Вина оскорбления в настоящем случае увеличивается от того самого, что на мертвеца все можно говорить: он не вступится за себя, как вступается живой кто, хоть бы и отсутствующий. Затем, худая тайна, открываемая на мертвого, например, что он имел с кем либо прелюбодейную связь, как-то не мирится с его настоящим состоянием: он уже не может более удовлетворять своим страстям; жизнь его мы представляем в одной душе без плоти; он уже ушел от суда человеческого и предстал на суд Божий: зачем же прилагать к нему чувственное? Наконец, если мы с уважением относились к этому человеку, когда он быль жив, то худая тайна, какую услышишь о нем, вдруг разрушает в нас чувство уважения к нему: не полезнее ли было бы нам не узнать этой тайны, чтоб не раскаиваться в своем уважении к нему? Вот история, которая передает как добрые, так и худые действия давно умерших лиц,—это иное дело: тут выводятся уроки для жизни людям последующего времени. А в частности худая тайна об умершем, которого мы знали, который жил в наши дни, ничего не принесет нам, кроме соблазна.—Нет, христианин! без нужды не говори ничего худого о тех, которые уже все покончили с тобой по внешней жизни. Держись на сей раз древней пословицы: «об умерших или доброе или ничего».
Излишняя мнительность, или подозрения на других без оснований
Напрасные подозрения на ближнего, это «клевета в сердце». Здесь не то, чтоб человек говорил сам напрасно на других или основывался на чужом рассказе или имел бы прямые поводы (данные) заключать худое о другом, нет! Большею частью бывает совсем не так; но он на основании какой либо ничтожной догадки составляет подозрение на ближнего, и—подозревав непременно в худую сторону, злое, недоверчивое, т.е. он сам сочиняет подозрение. Бывают подозрения безотносительные к своему лицу. Так, например, заключают о человеке по нехотению его ответить или по краткости его ответа, что он вообще горд, что даже и разговаривать не хочет, между тем как он не дал ответа (положим, так и не раз и не два) noтому лишь, что обдумывал что либо серьезное и что подробностью ответа не хотел прервать нить своих размышлений. (Кто часто и глубоко размышляет, тот знает, как даже одним сказанным словом прерывается на несколько мгновений мысль). Так на основании того, что иной человек прилично одевается иди занимает такое место или должность, где другие богатеют, на основании этого думают, что и он богат, даже определяют цифру его капитала, ничему противному не хотят верить, например, когда бы он просил о займе, когда бы и следовало помочь ему, между тем как он еще в долгах или во всяком случай не имеет денежных запасов. Так по лицу иного заключают о его нетрезвости, тогда как он воздержен в вине; по походки и телодвижениям делают заключение о душевном состоянии, или о характере, и—часто ошибаются; предполагают о чьем либо падении в блуд, а падения не было. (И при благоприятствующих обстоятельствах подозрение последнего рода оказывается иногда ложным: так-то на этот раз нужно быть осторожным, чтоб не заподозрить напрасно). Но чаще подозрения бывают «личные», или по опасению вреда самому себе со стороны тех, на кого падает подозрение; так один думает, будто ближний пожаловался или наговорил на него высшему начальству, с которым он имел свидание, между тем ни жалобы, ни худого отзыва не было; другой представляет себе, что до него касалась чья либо в поношение речь, тогда как о нем и помину не было; честолюбивый и властолюбивый вообразил себе, что известный человек препятствует его честолюбивым целям, но совсем напрасно.—Мнительность, особенно под старость лет, у некоторых доходит даже до болезни. На этот раз она сходственна с «физическою» мнительностью, или с воображаемостью у себя всяких болезней (каждую болезнь, о которой услышит мнительный, относит к себе. Один где-то и когда-то даже представил себя умершим, не стал есть и наверное бы умер бы с голоду, если б умный друг его притворился так же покойником и не уговорил его поесть вместе с собой, считая его и себя на том уже свете), хотя мнительные в то же время бывают часто крепки телосложением и не трусливы на болезни. Мнительным людям вдвойне все слышится и видится, а пожалуй иной раз представляется глазам их и то, чего совсем нет на деле (Преп. Дорофей рассказывает об одном человеке, который привык все основывать на своих догадках или подозрениях, что этот человек будто бы видел своего товарища, как он украдкой ел в саду плоды. Из-за этого обманчивого видения подозреваемый едва было не лишился св. приобщения, так как подозрение падало в утро причастного дня его, когда он не только красть, но и есть не должен был. Но что же оказалось? Он совсем не был дома в те часы и не заходил в сад).
Что же сказать о вменяемости этого характера? Мнительные люди прежде всего беспокоят самих себя: они никому не доверяют, всех и каждого остерегаются без причины; иной раз стыдятся пред самими собой своих нелепых подозрений на ближнего, т. е. если их подозрения изобличают на деле, и потому-то они, обыкновенно, таят свои подозрения в душе. — Они оскорбляют ближних сами по себе или втайне, а во многих случаях и заведомо. Они не имеют христианской любви к ближнему, которая «всему веру емлет» (1Кор.13,7) (всему верит, и больше верить доброму, чем худому). Для них наконец все люди худые,— все воры, все обманщика, все неискренние и не доброжелательные люди: вот как они чернят в душе своей род человеческий! Пусть люди, действительно, изменчивы: пусть многим и очень многим доверять нельзя. Но и сам мнительный не в числе ли тех, о которых сказано: всяк человек ложь? (Пс.115,2). Более неизменная верность человека возможна только в христианстве. И—вот лучше бы мнительный и недоверчивый старался развивать в других христианский то дух словом убеждения, а еще более примерами собственной верности. Когда ближнее видят его недоверие к себе, терпят от него напрасные подозрения; тогда и не стараются заслуживать у него доверие. Напрасные подозрения его тем обиднее, чем предмет их важнeе или же не применимее к лицу подозреваемому; например, подозревает мнительный, что известный человек хотел подвести его под ушиб или удар, которых и не могло произойти,—или думают о ком либо без всякого основания, что этот человек в каком либо деле покорыстовался несколькими аршинами дешевой материи, тогда как с его стороны было еще пожертвование. Мнительный во зло пользуется простотою ближнего. Ближний говорит с ним откровенно, пусть иной раз и лишнее: а он выводит из речей свои догадки во вред ближнему. Да что же сам-то он в отношении чистоты дел? Казалось бы, по его опасливости встретить везде худое сам он уже бережется всего худого. Напротив. Он потому-то более и склонен к подозрению, что расположен к злу. Когда бы он быль далек от зла, тогда менее всего подозревал бы и в других злое. Как злой человек легко обвиняет и доброго; так напротив добрый не вдруг решается обвинить и злого. И выходит опять: истинная «любы всему веру емлет». Особенно характер мнительный, подозревающий всех и все, тяжело переносить в начальнике.—Ты, христианская душа, не нарушай и собственного мира в не оскорбляй чести ближних подозрениями, для которых нет никаких основания, которые из прямого-то правила делают кривое. Доверяй больше доброму в ближних, опасайся от них худого, и за простоту свою сам больше встретишь от других доверия.
Предположение о человеке благочестивом по поводу особенного несчастья с ним или постоянных неудач в его жизни, будто он великий грешник (о неповинных страданиях)
«Сядите ныне (одумайтесь), и да не будет неправедно» (Иов.6,29) (чтоб не допустить вам несправедливости своим обличением). Так отвечал Иов друзьям своим, которые, не зная за ним никакого порока, объясняли его страдания тем, что видно он «тайный преступник». Неразумные друзья предполагали например, что он может быть грабил других (Иов.11,14), что вообще за тайные свои грехи заслуживает еще больших страданий, чем какие терпят на гноище, что прежняя его богобоязненность, за которую он был уважаем, теперь подлежит сомнению (Иов.4,6). И так советовали чтоб поспешил покаяться пред Богом.—Те же суждения нередко повторяются и ныне. Так, когда иной строгой благочестивой жизни бывает застигнут либо особенным несчастьем или же везде встречает неудачи, тогда одни начинают сомневаться в искренности его благочестия, готовы почесть его только лицемером; другие прямо думают о нем, как о человеке недостойном пред Богом и как о великом тайном грешнике; третьи даже выдают себя на сей раз за пророков,—говорят, что «и надлежало ожидать такого наказания ему за грехи его, что несомненно Бог нашел его за тяжкие грехи»; четвертые совершенно сходственно с мнением друзей Иова обвиняют его в самообольщении, советуют ему всмотреться в свою тайную жизнь и поскорее покаяться пред Богом; а пятые при этом признают бесполезным его святой подвиг, например, проповедь слова Божия или подаяния милостынь,—говорят, что и без этого подвига, которому он посвятил себя, мог бы он быть добрым христианином. Почему же такой взгляд на страдающего праведника нужно назвать ошибочным?—Ему в горькие дни и часы его жизни более известно, чем посторонним людям, за тяжкие ли грехи Бог наказывает его или же посещает с иною какою целью: совесть его тогда особенно бывает верным советником и учителем ему (Иов.5,17). Он и убежден, что Бог облегчит его участь, только не знает,—когда и как. Пусть каждый христианин должен избегать самооправданий; пусть благоразумно, и сознавая себя невинными, винить нас себя во грехах. Кто же в самом деле из смертных, встретив чрезвычайный какой либо удар в своей жизни или встречая сряду скорби,—кто может в строгом смысле судиться с Богом или требовать себе отчета: «за что же это Бог столько карает меня»? Если б кто дерзнул поставить такой вопрос,—и уже не в виде сыновней жалобы на Господа Бога самому же Богу, а как обиженный пред обидящим: тогда Господь противопоставил бы ему тысячу обвинений в его совести, и он не в силах был бы дать никакого ответа. Однако этот же самый человек не может на основании посторонних намеков ему или прямых упреков, т. е. совестью других,—не может завинить себя в тайных тяжких грехах, которых не допустил, тем более сознаться в том, будто вера и богобоязненность, которые всегда замечали в нем другие, были неискренни и как пустые слова (К одному преподобному пришли некоторые высказать, в чем он многими подозреваем. Посетители говорили ему, будто он горд, любит клеветать на других и даже виновен в блудной страсти. Святой все эти клеветы принял на себя со смирением. Наконец, ему сказали, что он неистинно верует в Бога, что принадлежит к числу еретиков. Тогда он решительно отвергнул от себя подозрение. Почему же? Потому что не осознавать себя верующим, отказаться от чувств религиозных, значит уже прервать связь с Господом Богом (это был св. Агафон)). Отнять у него это сознание своей невинности, значило бы отнять последнее утешение в его страданиях. Пусть подозревающие его в тайных чрезмерно тяжких грехах, не доверяющие ему и после того, как он свидетельствовался бы пред ними своею совестью в своей неповинностью таким грехам,—пусть видят тут его заблуждение: но ему лучше остаться со своим заблуждением, как лучшею отрадою в несчастии, чем согласиться с ними, чем завинить себя в преступлениях, которых страшится его душа, чем, по крайней мере, отпереться от своего христианского направления. О, легче же было бы ему не познать пути истины, чем, познав этот путь и столько идя по нему, возвратиться назад! (2Петр,2,12). Иное дело исправляться ему от того, что есть в этом самом направлении несовершенного, например, от нетерпеливости. Праведный Товит также не мог перенести едкой укоризны от своей жены, будто его милостыни и попечение об умерших ничего не значат (Тов.2,14;3,1). А Езекия, когда был в самой страшной скорби, потому что пророк Исаия объявил ему час смерти,—даже дерзнул напомнить Богу о прежних своих заслугах и молился со слезами, чтоб Бог помиловал его ради этих заслуг (4Цар.20,3-5). Так, что для Иова было тяжестью отказаться от прежней "своей богобоязненности: то же и ныне составляет душевную тяжесть ревностному христианину встретиться с такою мыслью, будто он бесполезно трудится в каком-либо душеспасительном деле. Для чего же вводить самому себя в заблуждение? Труд христианский, например, в роде указанной проповеди слова Божия или милостыни, без сомнения полезен. Иное также дело стараться отделять свою личность от этого труда, т. е. отделять в том смысле, чтоб не возвышать себя, за него, чтоб все-таки и «сотворив повеленная» признавать себя «неключимым рабом» (Лк.17,10).
Но где же начало ложного взгляда на несчастия, постигающие человека несомненно святой жизни? Начало то же самое, которого держались и друзья Иова, объяснявшее страдания великого праведника тайными его преступлениями, так как в явных грехах и пороках не могли, осудить его (Иов.8,4; гл.22). Именно думают, будто внешнее счастье или несчастье в этой жизни имеют естественную связь с делами человека, будто доброму и непременно живется счастливо, а злому—напротив; будто там, где случилось чрезвычайное несчастье,—там непременно существует и великий грешник. Этих мыслей могли еще держаться несовершенные в вере из ветхозаветных. Но в Новом Завете понятие о несчастьях и страданиях идет радом с понятием о царстве небесном: «блажени плачущии...», сказано в Мф.5,4; «многими скорбями подобает... внити в царствие Божие» (Деян.14,22) Так многие из несчастий в этой жизни для верующего и высокодобродетельного христианина являются не как очищение нравственное, потому что у него нет особенной нечистоты, и не как непременная казнь ему (Иак.1,12; 1Петр.1,6) даже и не как прямая воля Божия, но собственно приходят к нему по злобе на него мира и по нападениям врага — дьявола. Ведь надобно пересоздать весь мир, исторгнуть совсем с поля мира плевелы (Мф.13,29), чтоб верующие и благочестивые люди могли оставаться в совершенном покое со стороны неверующих и порочных людей. Затем, немало несчастий или только неприятностей в жизни богобоязненный человек несет, и вроде испытания своей веры в Промысл Божий и как вообще знак любви к нему Бога. По учению слова Божия те и не дети Отца Небесного (Евр.12,3-10), которые не терпят наказаний, следовательно не терпят никаких несчастий или кратковременных сильных печалей. Святые угодники глубоко усвоили это учение, так что самые высокие из них радовались, тогда должны были терпеть (Иак.1,2). Любящий Бога и Христа, правда, познается и в счастье своем. По какому же признаку или доказательству?—по смирению. Но еще более он познается в несчастье. Здесь же почему?— по терпению и покорности своей Богу. Да; несчастья его-то особенно смиряют, приводят ему на память его грехи и слабости, так что после этого он и стыдится по смирению посмотреть в лицо другим, готов всем дать пред собой предпочтение.—Еще полезны для него несчастья, чтоб нисколько не прекращалась его молитва и была бы его молитва самою теплою.—Попускает ему Бог быть в несчастии или неуспехах, многих сряду, также и потому, что иногда он хочет служить Богу, но вместе с тем не думает еще оставить служения какой-либо мирской страсти, тем более—нескольким страстям: тогда Бог как бы совсем предоставляет его самому себе. Отсюда например, выходит: он искал чести у известных мирских лиц, а эти люди еще более бесчестят его. Должен бы он противиться больше врагам невидимым, духам злобы: тогда скорее бы Бог смирил пред ним и врагов человеческих—(О тех же людях, которые собственными неосторожностями, собственным невоздержанием и явными своими пороками и страстями вызывают на себя несчастия и страдания в жизни,—о тех и речи здесь не может быть).
Итак, что же остается сказать о вменяемости напрасного подозрения на людей благочестивых по поводу несчастий с ними? Так как со стороны милосердия и правосудия Божия нельзя ожидать, чтоб правые и святые люди без причины были караемы тяжкими страданиями, то говорить об этих людях: «Бог карает их за тяжкие грехи» значит предлагать свою несправедливость правде Божией и, так сказать, «льстить Богу» своею несправедливостью. Затем, следуют здесь тяжкие обиды ближнему, насилуют его coвесть, навязывая ему тайные и главным образом— смертные, тяжкие грехи; советуют ему, как тяжкому грешнику, раскаяться во грехах, чтоб прошло его несчастье; слагают на него всю вину даже таких страданий, которые очевидно пришли к нему по зависти, ненависти и злобе людей; не берут назад своего несправедливого упрека ему и после того, как он хотел успокоить их от напрасного подозрения, как открывался пред ними по совести в незаслуженных им страданиях; не оказывают ему и того утешения, какое оказывает злодей злодею в несчастии; готовы таким образом сбить его совсем с доброй дороги.—Ты, верующая душа! не предугадывай по своему судьбы праведного человека, когда постигнет его какое-либо несчастье. Будь лучше «пророком токмо во отечествии своем» (Мрк.6,4), предусматривай—не заслуживаешь ли сам-то ты по своим винам пред Богом тяжкого наказания.
Напрасное беспокойство чьего либо духа противным разговором или неосновательным замечанием и упреком
Господь выразил сильное негодование на апост. Петра, когда Петр говорил противное относительно Его страданий и смерти, которые по Его словам и по вечному предопределению должны были исполниться (Мф.16,22-23).—Как же часто некоторые из нас заводят разговор, противный ближнему! Не тот здесь разумеется разговор, без сомнения неприятный,—который нужен для исправления или предостережений других от зла, который неизбежен в виду угрожающей кому либо опасности, но случайный и при этом еще по самому своему содержанию неправильный. Видим, что ближнему не нравится наш разговор, еще хуже и раньше имели мы случай слышать его суждение об известном предмете: однако не прекращаем своего разговора, хотим убедить его в том, в чем его убеждение или правильнее или по крайней мере не представляет никакого ущерба для нравственности.—Как нередко иные обращаются к ближнему с неосновательным замечанием или упреком! Блудница например, с усердием изливала миро на ноги Спасителя, а ее упрекают в напрасной трате мира (Мф.26.). Говорят к иному человеку: «тебя не любит такой-то», между тем эта нелюбовь ничем не вызвана с его стороны. Подобных примеров не мало представляет ежедневная жизнь. Что же бывает последствием этих неприятных разговоров или неосновательных замечаний и упреков? Обеспокоение духа в ближнем, а часто и возбуждение его к гневу, раздражению. «Тебя не любят тот и этот или многие»,—разве легко встретить такое известие о тех людях, которые за любовь платят злом, которым по крайней мере не подано ни малейшего повода питать нелюбовь и которые сами-то тем менее достойны любви других? Дух наш (в смысле настроения) ведь не вещь какая либо, которую можно было бы легко переложить с места на место. Кто же из нас может совладеть со своим духом в такой степени, чтоб вдруг из состояния огорчения в покой, из печали в радость, из задумчивости в веселость? Такое самообладание показывали только великие святые. Как иногда на долго отлагаем мы разговор с другими, неприятный собственно для нас то самих! Как даже совсем не говорим о прошедшем каком либо случае, чтоб воспоминанием о нем не возмутить своего духа! Мы нисколько не забыли про этот неприятный случай, касающийся нас самих или близкого к нам лица лица, и тот человек, который с нами сидит и беседует, также помнит о нем и может быть один из всех и знает его. Казалось бы, не было нам ничего опасного или оскорбительного завести разговор об этом предмете. Однако мы молчим, хоть быть может одновременно с собеседником заняты одною и тою же мыслью. Почему же молчим?—Потому что иное - мысль и иное—слово. Мысль или воспоминание скорee проходит, если не сопровождаются словом. От слова же более развивается мысль,— и когда в мысли одна неприятность, тогда оно только усиливает огорчение для духа.—Обыкновенно, мы избегаем же противного разговора с высшими нас: тут чаще всего управляет нами подобострастие. Зачем же не сдерживаемся от неприятного разговора, от неуместного замечания, от неосновательной укоризны пред равными нам, а еще чаще пред низшими нас?—На этот раз мы не сдерживаемся потому, что не опасаемся для себя неприятных последствий,—думаем, что все перенесут и должны перенести от нас.—Нет, ты, христианин, щади душевный мир и покой каждого человека! Не вдруг приступай к ближнему и с таким неприятным для него разговором или известием, которые рано или поздно должен ему высказать.
Излишнее смущение кого либо собственным духом от клевет и оттого, что имеет он много напрасных врагов
«Хулим, утешаемся» (1Кор.4,13). Можно не быть, как и не следует быть, клеветником на ближнего: но трудно самому избегнуть клевет и напраслин. В том особенный признак падшего человечества, что люди любят осуждать в других недостатки. Когда же нет в ком недостатков или нет средств узнать об этих недостатках: тогда прибегают к вымыслам; тогда к действительному что либо прибавляют или относят совсем противный смысл. В основании своем клевета всегда имеет нечто взятое с дела или с жизни; так Господь говорит о разорении церкви тела своего, а клеветники отнесли эту речь к Иeрусалимскому храму (Мф.26,61). Для того, кто слышит клевету на себя, сейчас же понятно, и часто ему одному только и остается понятным,—с чего возникла клевета: иногда он и вперед чувствует или предчувствует среди неблагонамеренных людей предмет клеветы. Равным образом можно не враждовать, как и не следует враждовать, против других: но трудно доброму и правдивому человеку прожить так, чтоб не нажить себе врагов. Иной вовсе не подает повода, чтоб против него враждовали: он часто и разговора или свидания с враждующими не имеет: между тем против него враждуют. Его лучшие таланты, его нравственное направление, несходственное с направлением других, его взгляд на чью либо вольность в жизни или страсть,—взгляд или действительно выраженный им или только предполагаемый с его стороны: все это для неумных и пристрастных людей, любящих за себя обвинять других, бывает поводом к вражде на него.—Как же быть христианину среди таких вымышленных напраслин и такой непрошенной вражды к нему? Без сомнения, он не должен отвечать за клевету клеветой, за вражду враждой. Да и это не всегда было бы для него возможно; потому что часто доходят до его слуха только клевета или следы вражды к нему, но лиц, которые клевещут на него или по вражде своей вредят eмy, он совсем не знает. Как же ему быть? — Он не должен слишком беспокоиться или упадать духом, когда слышит на себя напраслины, когда знает, что у него есть враг и что немало напрасных врагов. Чем же он может успокаивать себя? Спокойным размышлением о деле, спокойною совестью, полною готовностью со своей стороны быть терпеливым, уживчивым и вниманием к путям Промысла Божия в своей жизни. Объяснимся подробнее. Так, своими думами и сердечным беспокойством он не остановит же клевет и не удалит от себя врагов. Зачем же ему слишком тревожиться?—Клеветы и вражда против него не имеют подтверждения в его совести, а жить со своею совестью всего важнее и приятнее. Можно, положим, и оправдываться против клевета и враждований. Но усиленное оправдание иной раз еще более унижает или возбуждает действительные подозрения. Нет; гнусные клеветы не стоять даже оправдания, если особенно не требуется от нас, чтоб мы оправдались в них. Они всего лучше обличаются спокойным величием духа и молчанием (Мф.27,14).—Затем они, равно как и непрошенная вражда, не всегда же мешают нам (если мы невинны) продолжать полезные труды и строгую жизнь. Клеветники и врага всегда останутся позади нас: а мы, с Божиею помощью, не останавливаясь пойдем по той самой дороге, по которой следовало бы и каждому умному идти и которая приведет нас после всех толчков и своей тесноты на широкую свободу вечного живота (Мф.7,13). Истина в истине и добродетель в добродетели тем то и познаются, что встречают себе клеветы и вражду: это их участь (Ин.15,19-21) и вместе венец. И нечего надеяться христианину (снова повторим здесь), хоть бы он сам «с ненавидящими мира быль мирен» (Пс.119,6),—надеяться ему на мир и любовь к себе со стороны тех, в которых нет или мало веры, которые забыли Бога. Одна христианская любовь к Богу и0 терпеливость могут пережить все несогласия со стороны людей. Но грешный мир дотоле не будет знать и любить благочестивого человека, доколе не позаботится познать Самого Бога (1Ин.3,1). Нужно только со своей-то стороны решительнее быть готовым к терпеливости, к уживчивости, к миру,—«начинать мир взаимный с самого себя» (Один инок везде встречал к себе нерасположенных и врагов. Потому и переменял монастыри. Но так как он сам-то еще не утвердил себя в братской христианской терпеливости, то число врагов его постепенно увеличивалось. В первом монастыре у него был один только враг, а во втором он встретил уже двух, а в третьем же – и пять. После этого он остановился в новом монастыре и уже решился все переносить (пролог под 15 февраля). Этому примеру полезно последовать в мелких распрях и враждах. А от сильной, закоренелой и преследующей вражды часто полезно удаляться. Другой инок после многих встреч человеческой вражды пошел в пустыню и стал жить совершенно один. Но и здесь встретил, к удивлению своему, врага и досадителя себе, в ком же? В мертвой вещи, в своем кувшине. Кувшин с водой, поставленный им на пол, вдруг опрокинулся. Он поправил. Кувшин пролился с водой в другой раз также без всякой причины. Наконец, тот же случай повторился и в третий раз. Тогда инок разгневался, схватил кувшин и ударил им о землю: кувшин разбился. Понял инок, откуда происходит этот повод к раздражению его, и решился с Божией помощью бороться с самим собой, быть терпеливым самому по себе). Наконец, клеветники и враги нередко бывают для нас вместо бича или кары от Самого Бога: Бог знает через кого нас наказать. И вот клеветы и вражды то напоминают нам о виновности нашей в других случаях; то приводя нас своею грубостью в испуг, предостерегают от тех самых преступных дел, в которых нас завиняют и к которым может быть мы уже и были близки, о которых может быть уже мы и помышляли. В самом деле, если всмотримся в свою жизнь внимательнее, то не найдем ли, что от некоторых пороков нас спасла клевета, которая уже приписала нам эти пороки, как действительность? Мы только имели сильное расположение к этим самым порокам, а тут и накрыла нас людская клевета, которая так. обр. вывела нас из состояния беспечности, вразумила нас противостать соблазну, хоть клеветник и остается сам по себе, — тем же неблагонамеренным и злым человеком.—В таком случае нам остается со смирением и преданностью к Промыслу Божию сказать: «да благоухает пред Богом жертва» (1Цар.26,19). Давид не велел же останавливать Семея, когда Семей напрасно хулил его (2Цар.16,11).—Вспомним еще, что и Сам Господь наш был оклеветан. Святые Божии также встречали много самых невероятных клевет.—И так ты верующая и благочестивая душа! не смущайся, не упадай, если застигнет тебя какая либо человеческая клевета или если ты терпишь напрасную вражду человеческую. Не теряй к себе уважения и любви среди этих клевет и враждований. Не то худо, чтоб терпеть напраслины, но худо самому слагать их на другого; и не то порок, чтоб иметь врагов, а самому враждовать против других. Напрасный клеветы и вражда составляют для нас, несомненно, крест от Бога и дорогое приобретение (Мф.5,11).
Брань на ближнего
Личное бесчестие ближнему на словах, а также в письме или другим каким образом
Спаситель сказал: «иже аще (всуе) речеш брату своему, «рака» (пустой или негодный человек): повинен есть сонмищу» (Мф.5,22)—Брань, очевидно, отличается от клеветы и пересудов: потому что она состоит не в том, чтоб отнести к ближнему известный постыдный поступок, а вообще в словах или движениях ругательного свойства. Это есть по преимуществу злословие. Но не равна брань. Например, название человека, в лицо, а тем более в присутствии других, словом: «подлый» совмещает в себе целый ряд бесчестных поступков. А название «бессовестный, отчаянный» тем еще хуже; «потому что отнимает у человека и надежду быть честным и добрым: таким обр. за последнее слово уже делается угроза «геенною» огненною; т. е. не временным уже наказанием, а вечным. Ругательство: «скотом» или именем одного из скотов лишает человека разума и смысла, сравнивает человека с бессловесными. Подобная брань признается личным оскорблением и тогда, как касается только личности жены, родителей или детей. Нам кажется чрезмерно строгим такой приговор слова Божия за одно бранное слово. Но ничем незаслуженная личная брань в роде «бессовестного» доказывает уже прекращение всякой любви к ближнему. А с прекращением братской любви прекращаются и все добрые отношения к человеку; во вражде то и заключаются все грехи к другим, например, кража, клевета, убийство, как напротив в искренней братской любви — «исполнение закона» (Римл.13,9). Ругательство, как признак оскудения любви, усилятся в числе прочих пороков пред кончиною мира (2Петр.3,3) Но и когда столь строго осуждает евангелие за одни бранные слова ближнему,—как же между тем легко многие оскорбляют других этими словами, например, называют другого «подлецом, бессовестным, скотиною, злодеем, мерзким человеком»,—называют так даже в семейном быту?! Одно лишь уменьшает тяжесть этого греха, или ослабляет страх наказания за него: это - именно то, что многие так бранятся не по злости, а в минутном гневе и по силе привычки.—Затем, обида ближнему на письме также считается личною, если письмо прямо следует в руки обижаемого: вместо слуха ближний принимает здесь обиду зрением. Брань на письме, равная по смыслу и выражениям той словесной брани, о которой мы сейчас сказали, еще виновнее; потому что перо менее стремительно, чем язык, следовательно, предполагает большую умышленность и хладнокровность в обиде, к тому же написанное с ругательствами письмо можно было бы удержаться—отправить. Особый вид письменной обиды — такие знаки или изображения, которые имеют целью опозорить чужую честь. О, это и дерзкая и жестокая личная обида! (Так, например, выбивают у кого либо стекла, чернят ворота дегтем).—Нет, благопочтенный читатель! не допускай и в самом сильном гневе бранных слов на кого либо. У благородного человека и гнев-то выходит благородным, чужд каких либо грубых, ругательных слов. Что же до бесчестных знаков на ближнего, которые делаются из-за угла и между тем составляют публичное бесчестие ближнему, то никогда твоя душа не должна мириться с этою низкою мерою повредить ближнему.
Печатная гласность о ком либо в преувеличенном или извращенном виде
Церковь не отвергает гласности, которою раскрываются чьи либо темные дела. Цель здесь—раскрытие истины. А где только и след истины, там уже нечто близкое к христианству, которое составляет вечную истину. От темных дел в жизни гражданской и церковно-общественной страдают светлые души, стесняется в своем правильном развитии самая жизнь. Печатною гласностью и разоблачаются темные дела эти. Она, значит, врачевство против общественных зол: после законодательной, судебной и правительственной сил, это есть четвертая сила в жизни общегосударственной. Но люди способны злоупотреблять и тем, что само в себе или по своей цели прекрасное, доброе. Так-то многие злоупотребляют и печатною гласностью. В таком случае газетная гласность оказывается уже не врачевством общественных зол, а иной раз началом общественных болезней. Предают печати недостатки и погрешности человека, которые надлежало бы покрыть снисхождением; печатно ведут между собой споры и малые денежные счеты, не стоящие внимания читателей, отнимающее только у читателей время, которым можно было бы воспользоваться для чтения, более разумного; до того в газете преувеличивают или извращают дело, что тот-час же в одном из последующих номеров появляется подробное опровержение напечатанных обвинений, которому нельзя не поверить больше в сравнении с первой корреспонденцией; по одной только личности описывают чьи либо злоупотребления, заменяя словесную свою брань печатною, но совсем не думают гласностью разрешить какие либо недоумения, принести какую либо общую пользу; легко успевают повредить, хоть на некоторое время, имени самых почтенных людей в том случай, если эти люди не хотят вести печатную защиту (полемику), которую и действительно лучше оставить; потому что некоторых она совсем расстроила в жизни; свела с прекрасной дороги.—Но и в той печатной гласности, которая оценивает чей либо литературный труд, иные руководятся вовсе не любовью к истине, хотя и уверяют в своем желании сказать одну истину, а только личными отношениями к сочинителю или к книге его. Так например,. набрасывают тень подозрения на личные намерения и качества сочинителя, которые не относятся к делу критики, привязываются к мелочам, опуская из виду достоинства сочинения в общем, между тем как эти общие достоинства может быть раньше были признаны уже многими другими критиками, и они-то собственно и возбудили новую завистливую критику. Таким образом роняют и труд и честь сочинителя книги; не допускают до читателей полезнейшее издание. После всего этого печатная газетная гласность сама по себе лишается доверия у серьезных читателей, а кого она касается—тех же в свою очередь лишает доверия и уважения пред легковерными читателями (Книжная же гласность совсем не то, что журнальная. Книга более живуча, чем газета. Она не новость дня, в слово сколько современное, столько же и для дальнего последующего времени. Если же она нравоучительная или историческая, то имеет достоинство и приносит пользу тем более, чем правдивее изображает характер людей. Таким образом, хотя бы иной видел в книге точь в точь свой характер и свои пороки, не должен ею оскорбляться). Она сама виновата в том, что теряет доверие к себе. Опытные читатели, для которых притом большая часть описываемых в газете личностей бывает известна, обыкновенно, не вполне доверяют, когда газета кого либо хвалит: потому что знают, что похвалы ее преувеличены, что кого она уж будет величать, в том всякое качество выставляет в превосходной степени. Но эти читатели столько же не верят и печатной хуле на кого либо; потому что ожидают в скором времени оправдательную корреспонденцию;—потому что газета извращает дело. Нет! если какое в особенности слово, то печатное-то должно быть в высшей степени осторожным и верным. Это потому, что печати многие безусловно веруют. А газетной печати и нельзя не верить, кто не знает лично дела и не опытен еще в чтении корреспонденций, касающихся чьих либо злоупотреблений; потому что это не сочинение, с доводами или доказательствами которого можно и не согласиться: она передает только факты, на основании которых здравой мысли остается сделать то или другое заключение. Таким образом она (впрочем не столько сами издатели газеты, а более местные корреспонденты ее или временные доставители статей),—она держит иногда в ложном убеждении относительно какой либо личности или дела какого множество читателей. Затем, печатное слово распространяется шире и сохраняется дольше, чем всякое иное слово. Оно трудно исправимо и на сей раз бывает подобно пущенной стреле, которую невозможно воротить: возражение в печати же, которым хотят восстановить опозоренную честь, не всякий прочитает, а прочитавший одно последующее без предыдущего не вполне удостоверяется в чьей либо невинности.— О, если б печатная гласность о текущих делах в жизни гражданской и общественной не была пристрастною, умышленно-ложною, но умеренною и сто раз проверенною в первых руках! Если б она преследовала не ошибки какие либо, а главным образом вопиющее зло, хоть бы и в сильных лицах, между тем как она очень редко касается на этот раз дела из подобострастия к лицам и по равнодушию к общественному делу! Если б она была отпечатком единодушия в добрых и правых делах! Если б действительно и верно помогала в таких беспорядках злоупотреблениях и неправдах, в которых и самому благонамеренному и терпеливому человеку не представляется другого исхода (вера в Промысл Божий может быть сама по себе), как предать все это гласности газетной или иной, менее обширной, например, посредством извещающего письма!
Насмешливый над ближним характер
«Сей бе, егоже имехом... в посмех» (Прем.5,3). Это то же осуждение недостатков в ближнем, но под видом шутливых слов или посредством подражания ему в его разговоре или телодвижениях, в форме прозвищ ему и делах рассказов (анекдотов) о нем. Впрочем здесь—не то что в осуждении и пересудах—редко касаются крупным недостатков или тайных пороков ближнего. Насмешливый не говорит прямо, но большею частью с улыбкой и иронией: нужно просить его о подтверждении речи, чтоб понять его правильно. Пред способностью иного человека осмеивать целый белый свет не устоит: будто он не находить никого достойным, чтоб говорить с другими серьезно, и отвечает каждому отрывочно и шуточно; серьезно он начинает говорить разве на службе или тогда, как рассердится. Отсюда этот человек всем неприятен. Некоторые, как сказано, свою насмешливость выражают и в подражаниях: сходственно повторяют голос и выговор другого человека, какие либо телодвижения его или привычки в телодвижениях. Но к чему эти подражания! как часто они бывают и там, где нет ничего смешного! Да в таком разе не в каждом ли человеке можно найти что либо смешное! Для одного то и другое кажется в ком либо смешным, а для другого вовсе нет тут смешного. Гораздо смешнее выходит тот сам, который осмеивает посредством подражаний других.—Придумывают и повторяют смешные или ругательные прозвища другим. И опять детская насмешливость! как же многим можно придумать поносные прозвища! Между темь в грубой среде людей стоит только раз произнести придуманное прозвище ближнему: а там и пойдет в ход это прозвище, и часто оно делается более отличительным и употребительным, чем обыкновенное имя.—Приводят целые рассказы на какую либо черту из жизни и деятельности известного человека, будто бы смешную, вызывают к однородным анекдотам и тех своих собеседников, которые сначала бывают только слушателями их: так анекдоты рассказываются и о самых почтенных лицах, нередко про родных дедов и бабушек; хоть родных-то и близких осмеивать жалко и не хотелось бы, но для красного словца и по привычка—и тех не щадят от осмеяния. Вообще же насмешливые люди несправедливы, неуважительны и не имеют любви к ближнему. И вот на них иной раз буквально сбываются слова: «имже судом судите, судят вам!» (Мф.7,6) какие недостатки душевные или телесные они осмеивали в других,—те-то недостатки к ним приходят. Для оправдания себя они, обыкновенно, говорят: «мы только шутим, а не хотим сделать обиды ближнему; только для веселого разговора, чтоб не скучали, говорим, а нет у нас намерения оскорбить кого». Но ближнему, которого они осмеивают, что же до их намерения? По злобе или по одному легкомыслию, в котором сами сознаются, подвергают кого насмешкам,—удар для чести этого человека выходит один и тот же. Притом, в невинности намерения смеющихся можно еще посомневаться. Почему же именно на этого человека, а не на иного, они нападают с насмешками? не скрывается ли тут иной раз тайная зависть? не больше ли подстрекают их к осмеянию известного человека счастье и таланты его, чем смешное что в нем? Да и самое легкомыслие, или ветреность, по которым бы только забавлялись над честью ближнего,—разве не вина?—Нет, христианин! для тебя да будет отвратительным этот насмешливый характер над ближним!.. Суди по себе: если б кто пошутил и над маловажною твоею слабостью и без намерения обидеть тебя—не почел ли бы ты это обидою для себя?
Посмеяние над чьим либо уродством
«Безчестяй убогие согрешает» (Притч.14,21). Можно не быть жестоким к уродам и убогим на деле, но в то же время словами, — оскорблять не от жестокости сердца, а только по легкомыслию или неведению; так например, обыкновение называть уродов не именами настоящими, или христианскими, а по убожеству их, шутят над их слепотой или глухотой или над безобразием лица. Неправильные и вредные остроты! Иным людям Господь допускает родиться уродами с тем, «да явятся дела» Его на них (Ин.9,3). Смеяться и шутить над ними, и значит уничижать в них волю Божию. Бывали примеры, что слепцы, как есть одни, путешествовали по святым местам и еще других руководили своими советами на сей раз; а иные, потемнев от болезни или по старости лет, еще более сосредоточиваются в себя, и так. обр. светлее начинают рассуждать о предметах по службе, если еще не окончательно, или не по всем частям, оставили свою службу. Вообще там, где есть уродство, телесный недостаток или особенная не красота лица, но не полоумное состояние,—так по Божией премудрости, и благости примечаются особенные душевные таланты, видны часто и особенные прекрасные качества.—Затем, кто смеется над уродством ближнего, тот в лице урода частью осмеивает и самого себя, свое грехопадение во Адаме; потому что ведь не было бы ни уродств, ни безобразий, ни разных физических недостатков, если б не было первого греха и не умножался доселе грех.—Шутка и посмеяние над уродом истинная обида ему. Если на него и только пристально посмотрят, например, как он по косноязычию долго не может выговорить слово, это одно кажется ему тягостным: а тут еще шуткою вызывают на него внимание других. Обыкновенно смеются над человеком, который под силу: в таком случае урод бывает первою игрушкою для них при других. Но умеют же эти люди сдерживаться от посмеяния и шуток, если урод сам может ответить за себе или принадлежит к знатному семейству. Во всяком случае, когда шуткою - смехом обижают урода,—это истинная обида ему в том именно смысле, что он остается без права защитить или оправдать себя (например, не может же он сказать в ответ своему ругателю: «ты сам урод»), что не в силах он извлечь для себя какой либо урок отсюда, как умные люди пользуются укоризнами в другом роде, не может же он сказать: «больше не буду уродом». Шутка над ним или одно название его по убожеству каждый раз напоминают ему, что он «человек обойденный, жалкий, неприятный для других». А это вызывает его на ропот пред Богом и развивает в нем характер озлобленный и дикий: последнее особенно сбывается над уродами—детьми. Нет! по человеколюбию не так следует относиться к уродам, а вот как: нужно стараться—показать пред ними вид, будто мы и не примечаем их телесных недостатков:—когда они наравне со здоровыми ищут у нас или должности или работы какой за плату и когда труд их разве немного лишь быль бы меньшим против здоровых, мы должны предпочесть их здоровым; — когда они по слабости своих сил не доделают что, мы должны быть снисходительными к ним, а если можно—и дополнить их труд собственными силами;—когда они входят в многолюдный круг какой, например, в вагоне железной дороги, нужно ободрять их ласковым взглядом или словом или услужливостью;— когда другие начинают смеяться над ними, мы должны удерживать насмешников.— Христианин! на нарушай ты долга почтения и любви даже и к уроду; потому что и урод в числе ближних твоих,— и о нем промышляет Бог.
Неприветливость в обхождении по высокомерию или только по привычной и сознательной грубости
«Честию друг друга больши творяще» (Рим.12,10). Приветливый человек, это прежде всего почтительный, а затем—ласковый, общедоступный, говорливый. (Мы будем понимать здесь приветливость собственно словесную, разговорную, которая естественно выражается и в глазах и улыбкой). Мир никогда не увидит столь привлекательного примера приветливости к другим, как в обращении Иисуса Христа с Апостолами, затем с простолюдинами и мытарями: Апостолов Господь почтил названием друзей; человека недостойного участвовать в брачном пире, как и самого предателя Иуду, Он назвал тем же именем; к мытарю Закхею обращался: «Закхее!», а Марфу и дважды назвал по имени: «Марфо, Mapфо!». Тот же дух приветливости выражается к посланиях апостольских под именем «братий», заочным «святым целованием их», а потом как бы в виде подарка какого— посланием верующим «мира и благодати».—Следует быть почтительным и приветливым к ближнему ради общечеловеческого достоинства его: но вмести с тем и в редких или только в самых злых и безнравственных людях мы не встретим хоть одно личное достоинство, после чего могли бы отказать им в почтении и привете.—Почтительности, а особенно ласковости, как-то и желает, выжидает себе каждый человек со стороны других; и чем кто сам грубее, тем приятнее кажется ласковость к нему других. Ради одного ласкового слова, особенно от высшего или старшего лица, иной уступает совету или требованию такого рода, исполнение которых в высшей степени полезно ему и необходимо. Тем более почтительная и ласковая речь к ближнему полезна для нас самих. Если мы имеем у себя врагов, то такою речью смягчаем своих врагов; в то же время, благословляя болee других, тем в меньшей мере сами подвергаемся злословию. Если же мало мы имели у себя друзей и благорасположенных, то ласковостью можем увеличить число их (Сир.6,5). Говоря о почтительности и ласковости, или «о сладких устах», мы невольно встречаемся мыслью с «лестью», как с злоупотреблением человеческой ласковости. И будет дальше особая ре6чь об этой лести, или ласкательстве).—Ласковость -приветливость к ближнему, однако, нелегкая добродетель. Она нравится нам в других, когда другие выражают ее к нам: но приучить себя к ней в такой степени, чтоб она была в нас постоянным характером, очень трудно. Для этого требуется немалая борьба с собой, немалое принуждение самому себе; нужно делать быстрые душевные переходы, чтобы, например, от гнева в домашней жизни тотчас перейти в приветливому разговору с посторонним человеком, который в минуты этого самого гнева придет к нам по делу или для свидания: когда в веселости духа и каждый готов быть несколько ласковым. Но эта трудность тем более возвышает цену всегдашней приветливости и учтивости ко всем.
Между тем исполняется ли нами долг братской почтительности и приветливости? О, есть даже такие высокомерные люди, которые не хотят назвать ближнего по имени, и притом не заочно, а прямо в лицо или в присутствии его! Например, привыкли звать своего слугу: «человек, человек»! Какая оскорбительная и вместе бессмысленная величавость! Когда слышишь эту кличку, то так и припоминается древнее рабство. Но лучше было бы назвать слугу прямо «рабом». На зов же: «человек» и он в свою очередь может ответить зовущему господину: «и вы тоже человек, а не высшее предо мной творение, не ангел же»! Св. Церковь не стыдятся называть каждого своим именем, например, когда принимает причастников к чаше Христовой; при этом, правда, она прибавляет слово: «раб», но не иначе как в смысле раба «Божия». Человек же поставляет себе за низкое назвать своего ближнего именем или взамен имени, которое неизвестно, общим приветствием «брата-друга»! Другие привыкли звать низшего себя фамилией, и опять не только заочно, но и в лицо, а в том и другом случай вовсе не по нужде какой, например, чтоб отличить этого человека в большем собрании лиц, в какой либо перекличке или ради порядков служебных или же по забывчивости имени, но единственно по привычной грубости, по необразованности. Однако эту необразованность и самый необразованный без всякой науки и напоминаний может сознавать. Третьи—как особенно в крестьянстве—называют других и по имени, но в уменьшительном и бранном виде: не больше ли и здесь понимающих неприличие такого зова, чем непонятливых? Наконец, между образованными-то и довольно-высокими по своей должности есть такие, которые, людей самых заслуженных в своем роде, самых почтенных, если неравных им во всем,—и этих даже при первом свидании встречают вопросом: «что скажете»? Будто и непременно приходит к ним все в качестве просителей, будто не иначе может войти к ним кто в дом или в квартиру, как только по своим нуждам, по поводу которых они готовы сделать милость или отказ; будто не могут прийти к ним для их собственной пользы или только для одной почести им! будто сам-то проситель, придя к ним, забыл о чем хочет просить,—и будто не понимают они сами, как нелегко для чувств человеческих являться униженным просителем!—Но не таковы впечатления доброй приветливости. Когда человека не только зовут по имени, но и величают, когда и затем в разговоре не обегают намеренно его имени и отчества, но часто его приветствуют именем: тогда он больше чувствует уважения к самому себе. Это самоуважение и не есть болезнь самовозвышения, нет! но естественное и умеренное чувство; потому что принимающий себе личное приветствие по имени и отчеству еще ничего лишнего не присвояет себе. Иное дело, когда величают кого по должности, по чину, по сану. Однако и тут должна быть выполняема заповедь: «ему же честь, честь» (Рим.13,7); нечего отказывать другим в заслуженном. Притом и тут, может быть, кроме воздаяния заслуженной чести, прекрасная польза для чествуемых; так, например, для лиц священного сана, которым сан такое же присвоенное титло, как и христианское или по крещению имя,—для этих лиц величание может быть добрым напоминанием о том, чтоб они достойно носили свой чин или сан.—Иные в извинения себя говорят: «мы были почтительны и ласковы; но нашего доброго, благородного обхождения не оценили». И еще будьте почтительными и ласковыми. Действуйте на сей раз подобно матери, которая сколько бы ни ухаживала за детьми,—снова делает доброе так, как будто начинает делать только в первый раз. Да; любовь христианская «не гордится и долготерпит». Другие, более виновные, рассуждают: «мы любим говорить правду; оттого и считают нас неласковыми». Но надобность высказывать строгую правду встречается не часто: зачем же в остальное-то время не быть почтительным и приветливым? Да и самая правда должна высказываться без грубости. Нет; нечего прикрывать неприветливость правдивым характером. Она может быть извинена и прямо не составляет порока только в двух случаях: когда бывает «без намерения» или «с особенным добрым намерением». С проста неприветливые, это такие люди, которые привыкли к уединению, следовательно не привыкли к общественности: они чувствуют себя как-то робкими при встречах в незнакомыми лицами; а также люди, у которых постоянно занята голова, для которых сказать и несколько слов значить потерять нить размышлений, каковы например, люди ученые, а особенно сочинители, и еще аскеты по жизни. С добрым же намерением и неприветливые бывают только до времени: они хотят испытать человека в его характере и направлении, и потому обходятся с ним до некоторой степени сурово; когда же этот человек вынесет с честью испытание, тогда они открывают к нему объятия своей братской приветливости. На сей раз мы знаем пример из жизни Самого Господа. Так Господь долго не оказывал приветливости к хананеянке, не хотел слышать и просьбы за нее со стороны Апостолов. За то, когда хананеянка вынесла его испытание, Он пред всеми прославил ее веру (Мф.15,28). —О, если б мы помнили и исполняли заповедь слова Божия «о большем чествовании друг друга»! сколько тогда убавилось бы у нас неприятных столкновений в жизни и прибыло бы успехов в делах! сколько бы мы усладили взаимно свою жизнь! Но когда мы с тобой, возлюбленный брат, и не можем выразить приветливости к ближнему, например, не можем побеседовать с ним, потому что спешим куда либо или утомились или болеем или не хотим оторваться от своих серьезных размышлений: в таком случае по крайней мере объясним ему, что не можем поговорить с ним, что просим у него извинения. А потом и постараемся в другое время вознаградить нашу сухость к нему приветливою речью.
Слишком свободное обращение с другими
«Любы не превозносится» (1Кор.13,4), не заносится в словах и манерах в обращении, не действует с плеча, но потихоньку и всматриваясь. Можно и не быть грубым в обращении, выражать к ближним приветливость: но в то же время быть уже сверх меры близким, свободным на словах и в движениях по общежитию. Как с другим полом слишком свободное, короткое обращение располагает к потере целомудрия (см.выше): так чрезмерною короткостью отношений вообще к ближним нарушается добрая благородная связь. Говорит на «ты», когда приличнее было бы сказать «вы»; шутит со своими знакомыми, как бы в кругу своей семьи, избранит другого будто любя; делать крикливые возгласы; небрежно употреблять в разговоре руки; вмешиваться во все со своим суждением; рассуждать и с высшими в духе ложной свободы и ложной независимости, который столько свойствен нынешнему времени,— рассуждать с ними так, о чем вздумается или же только безвременно видеться с ними; не сдерживаться нисколько в прикосновениях к ближним по надежде на короткость отношений, например, в пожатии рук:—вся подобная вольность не прилична христианину и не проходит без вредных последствий. Отсюда возникает несдержанность в разговоре, или многословие; отсюда бывает нарушение мира с ближними и происходят взаимные укоры, так что и сбывается пословица: «дружба от недружбы близко живет»; отсюда зарождается дерзость; на ту же вольность или грубость вызывается в отношении к грубому и другой; присутствие слишком вольного по обращению человека оказывается тягостным; а главное—ничто так «не охлаждаете любви и не посевает ненависти, как это вольное обращение».—Христианин! не об изысканности или щеголеватости разговора и телодвижений наш совет тебе, но об умеренных выражениях и благородном обхождении, который бы вливали в душу ближнего отраду и любовь. И такому то скромному обхождению с ближними надобно бы приучать себя с детства, так что после 25 лет и трудно привыкнуть к нему. Помни, что если мы осторожно будем вести себя по внешнему человеку; то можем сохранить и внутреннего человека.
Привычка спорить
«Заражен страстью к состязаниям и словопрениям» (1Тим.6,4). Споры, положим, неизбежны в наших разговорах; потому что с тех пор, как Адам согрешил в раю, как вслед за расстройством человеческой природы вообще расстроилась и мысль,—с тех пор люди потеряли единомыслие. Прения—споры теперь и существенно полезны, особенно в предметах науки; потому что ими «разъясняется истина». Но бывает излишняя или ненужная спорливость, страсть спорить. Лишь только выскажется другим мысль, произнесется какая речь, спорливый уже возражает. Хоть бы и не было ему нужды возражать, потому что дело очень ясное или же не представляется важным: он непременно возражает в силу одной своей привычки не соглашаться ни с кем и ни с чем или только казаться несогласным. Жалко, что и первым возражением этот человек не удовлетворяется. Когда его опровергнут,—он заводит новый спор. Наконец, не имея чем защищаться, он играет только словами. Так. образом споры этого рода доказывают одно тщеславное намерение мыслить иначе, чем мыслят другие, и желание выстоять на своем. В таких спорах решительно нет смирения и одно беспокойство для груди и духа самого спорщика. Но приятен ли спорщик другим и полезен ли для самого дела? Нет; он нарушает тихую беседу ближних; и сам доходит и других доводит до ссоры (2Тим.2,23); поэтому заставляет обегать его в обществе. (Так как характер споров состоит в том, что один говорит: «это так», а другой возражаете «нет, не так», или один «это мое», а другой: «совсем не твое, а мое», то споры скоро доводят до ссоры даже и одним таким голословным препирательством! Так, двое жили между собой во всегдашнем мире, но захотели хоть искусственно и однажды между собой поссориться. Они поставили посреди себя одну ничтожную вещь и стали попеременно говорить: «моя вещь», «нет! вовсе не твоя, а моя». Этот спор тотчас бы я и довел их до ссоры, если б один после второго-третьего возражения не ответил: «если же твоя, то возьми» (из жит. свят.)). Да и там: где затем собственно собираются, чтоб обменяться мыслями, чтоб заявить свои мнения и предположения, как например, в съездах, советах, в общественных собраниях,—и там споры много отнимают времени. Спорили долго, а дела не вырешили. Почему же? Потому что в таком случае легко уклоняются от своей задачи и запутывают дело, между тем как впереди вопросов для решения еще много.—Напротив, как же приятна та беседа, где нет споров! С другой стороны, как благоразумны и приятны те люди, которые, собравшись вырешить какие либо недоумения и предположения путем гласных суждений, наперед определяют себе со всею точностью спорный вопрос! А определив и сами не отступают и других удерживают отступить от предмета спора;—не дозволяют себе коснуться чьих либо личных сторон; каждый раз умеряют свой голос, чтоб громким спором не обеспокоить слушающих, особенно женский пол;—наконец, заметив совершенную бесполезность прений начинают молчать! «Но ужели (скажут) ради опасения быть названым человеком спорливым и неприятным, тотчас же соглашаться с каждым мнением»? Нет, это будет другая крайность. К сожалению, для этой крайности многие жертвуют истиною мысли и правдою дела. Можно не пускаться в такой лишь спор, от которого не видно пользы. Но когда защищается неправильная мысль или неправое дело: тогда ни в душе не следует соглашаться с тем, ни на деле изъявлять на то своего согласия подписью или другим каким участием. А чтоб не обманулись другие нашим согласием с ними, когда мы будем молчать,—хорошо сделаем, если скромно выразим, что ради только дальнейших споров начинаем молчать. Еще лучше спорный предмет отложить до другого времени; потому что время даст возможность больше вдуматься в этот самый предмет Вообще же надобно положить правилом, чтоб после спора по одному предмету до трех раз уже начать молчать; потому что все лишнее от лукавого.—Ты, христианин, не люби споров, которые нарушают мир твой с ближним, а особенно вредят семейному миру!
Привязчивость к словам ближнего с целью завинить его
«Любы» христианская «вся любит» (все покрывает) (1Кор.13,7). Привязчивость, о которой хотим сказать, есть «жестокосердие слова» в отношении к ближнему. Иной злонамеренно пользуется или напрасно обижается чьим либо словом: берет вместо предмета самую личность, например, было сказано только о деле: «глупое это дело», а он огорчается, будто его самого назвали глупым. Но мало ли мы произносим поспешно и необдуманно? зачем же привязываться словам или, как говорится, «каждое слово поставлять в строку»? зачем не пощадить необдуманной речи ближнего, особенно в том случае, когда она произнесена не в духе? Еще хуже, когда намеренно вызывают ближнего на такой ответ, чтоб он ответил резко, необдуманно, и после этого привязываются к нему; так фарисеи закидали Спасителя множеством вопросов, думая, что Он ответит им с замешательством, и что таким образом будет им повод уловить Его словом (Мрк.12,13). Ту же привязчивость обращают и к письменной речи: прочитывают несколько раз строки, высматривают с какой бы стороны напасть на человека в письме его и нападают. Добрый человек по своей простоте и доверчивости скажет в ответ или напишет что либо неровное или неточное, например, в своем словесном объяснении или в письменном условии: а тут толкуют его слова иначе, с натяжкою. Для чего же?—Чтоб завинить его или же, не завиняя ни в чем, только приневолить его к выполнению чего либо неприятного или сверхдолжного. Вообще человек привязчивый к словам других тем виновен, что хватается за слова, упуская мысль, что гоняется за выражениями и видит в этих выражениях обиду или оскорбление себе, между тем как и уверен, что не было тут у других намерения обидеть его или оскорбить,—что обращает излишнее внимание на внешность, на форму разговора или на строки письма, а не ценит в ближнем доброй цели и доброго направления. Можно ведь и сто слов сказать таких, к которым удобно привязаться, и однако быть невинным, добрым по душе; но можно и все слова приладить или все строки написать так почтительно, что не к чему будет в них привязаться, однако же скрывать в себе до времени злые намерения.—Ты, христианин как христианин, будь снисходителен к недогадливым словам ближнего, тем менее привязчив к смыслу таких слов, в которых вовсе не видно злонамеренности или значение которых сам же ближний объясняет тебе. Если б тебе привелось защищаться против чьих либо обид и если б в словах и письменных строках своего обидчика ты мог найти другой смысл и так. обр. его же словами опровергнуть его,—не пользуйся и этим мелочным и неблагородным способом к оправданию себя и обвинению обидящего: лучше защищаясь или доказывая отыскивай вину его в самих действиях.
Ложь словом, соединенная с ложью мысли, равно как и заменяемая какими-либо знаками
Ложь на глазах и упорная
«Не лжите на истину» (Иак.3,14). Видов лжи много. Мы начнем с самой грубой, которая произносится на глазах. Так иной сказывает себя больным, между тем как совершенно здоров; —отсутствующим в доме, тогда как сидит дома и даже дает слышать свой голос тому, кто желает его видеть;—истратившим на что-либо известное и другим весь свой денежный капитал, тогда как и половины капитала не употребил: другой через несколько же минут отпирается от своих слов,—и так даже в малостях, пользуясь тем обстоятельством, что никто третий не был свидетелем его слов. Это ложь бесстыдная. Человек высказывает ее не краснея и не смущаясь, как и Иуда без стыда спрашивал о себе на ряду с прочими невинными учениками,—не он ли предатель, будучи окончательно предателем (Мф.26,25). Такой лжец большею частью и не надеется, что ему поверят. Но когда он произносит подобную ложь, подавляя истину: тогда идет прямо против своей природы. Почему же?—потому что любовь к истине и правде более других чистых человеческих свойств осталась в нас после грехопадения Адама. Вот малые дети ближе к первобытной природе, и, смотрите, как они говорят обо всем откровенно. Вольнодумцы и развратники,— на что уже люди забывшие Бога: но и те выражают до некоторой степени уважение к истине и не дают прощения бессовестному лжецу. Они даже думают видеть особую «религию честных людей» в том, чтоб говорилась правда. Затем в жизни замечается, что когда кто хочет высказать всю правду или только часть правды, между тем как не отличается правдивым словом, тогда этот человек прибавляет к своим словам: «любит Бог правду», т.е. произнесением правды он думает подражать Самому Богу. Следовательно высоко ставит правдивую речь. А в решительные минуты и самый лживый человек отзывается на голос истины по какой-то внутренней силе в себе.—Кто не способен лгать и любить говорить всегда правду, тому и завистники или враги его отдают на этот раз почтение. Зато много раз замеченный лжец до того теряет доверие других, что и справедливым словам его не доверяют, до того роняет себя пред другими, что будь он отличенный наградами или высокая какая особа, — не пользуется уважением других, как и сам к себе не питает на этот раз уважения. Всего опаснее, что очевидный и упорный лжец удаляется от Бога, потому что делается родня дьяволу, который «ложь есть и отец лжи» (Ин.8,44). О, православный христианин! люби ты говорить всегда одну правду, будет ли она для тебя выгодна или иной раз не обещает тебе личной пользы. Люби распространять и между другими правдивое слово. Чем же? замечанием — когда возможно — чьей-либо явной лжи, снисхождением к человеку или смягчением ему взыскания ради того только, что он не скрывает своей вины, говорит о себе всю правду.
Обман в шутку
«Всяка лжа от истины несть» (Ин.2,21). В шуточном обмане нет, положим, намерения повредить или досадить ближнему ложным известием, напротив предлагается своего рода приятная услуга. Но шутка—зародыш лжи. Кто в пятый и десятый раз обманывает в шутку, тот привыкает лгать, тому начинают не верить в самой правде (говорят: «он любит шутить»). И как же обманом-то подслуживать ближнему? А иногда от этого обмана ближнему больше бывает напрасного томления, чем приятной или веселой услуги: человек желает скорей узнать о деле, которое интересует его, между тем от него скрывают, и — как известно ему—скрывают шутя. Вообще же сказать, шуточным обманом оскорбляется чувство истины.—Ты, христианин, как любитель истины во всем, избегай даже и шуточной лжи. Могут быть и шутки, но невинные, но без примеси лжи. Шутит иной раз и седина, но редко употребляет обман.
Ложь по нужде или, как говорят, «во спасение»
«Почто тако обманула мя еси» (1Цар.19,17), сказал Саул Мелхоле, которая, спасая жизнь своего мужа, даже дважды пред ним солгала; потому что и положила на постель вместо болящего Давида статую, и сказала, будто Давид ей самой угрожал жизнью, если выдаст его. Примеров подобной вынужденной лжи по истории можно указать еще несколько: так Авраам, придя в Египет, назвал Сарру вместо жены своею сестрою (Быт.12,11-13); Ревекка обманом подвела к Исааку для благословения вместо старшего сына, которым был Исав, младшего—Иакова (Быт.27,6-18). Во всех этих случаях ложь была употреблена, как единственная мера избегнуть несравненно большего зла, чем виновен грех лжи, и как средство к полезной цели. Так, если б Мелхола не скрыла Давида, то Давид был бы убит. Авраам из двух зол: или лишится жизни чрез чужую ревнивость или видеть прелюбодейное насилие Сарре,—из этих двух зол, которых явно должен был опасаться со стороны египетского царя, но которые однако— как оказалось впоследствии—по милости Божией миновали его,—хотел путем придуманной лжи избегнуть первого зла, допуская в крайности последнее, как меньшее. Обман Ревекки также не был гнусным обманом: она знала характеры братьев, понимала значение клятвы, с которою Исав продал свое первенство, и имела особенное откровение о преимуществе меньшего сына при самом рождении Иакова. В житиях святых и тем более примеров такой неправды на словах. Часто святые, употребив ложь, удерживали собрата от повторения какого-либо тяжкого греха (например: из двух один, встретив сильнейший соблазн, пал в блуд и решился в унынии продолжать блудную жизнь. Другой невинный, убеждая падшего покаяться и возвратиться в свое место, удаленное от соблазна, — говорил, что и он в тем же грехом пал, однако твердо решается оставить грех (из жизни египет. подвижн.)), а то еще предостерегали близкий грех (Один молодой человек уже шел из своего доброго местопребывания чтоб так жe допустить плотский грех. А старец встречает его на дороге, узнает по смущенному его виду о беспокоящей его страсти ж убеждает его возвратиться,— Убеждает тем, что будто вот в самого-тo старца беспокоит та же страсть, однако соизволения его на грех отнюдь нет (там же)). Случалось, что они и не минутно только решались сказать ложное, но обдумывали целый план притворного действия, чтоб отвлечь другого от беспорядочного в душе состояния (Одного человека нужно было отвлечь от нехороших помыслов, с которыми он сам до изнеможения сил боролся. Некто из опытных велел другому огорчить его на словах, потом сам рассудил их в огорченного же признал виновным. Огорченный занялся тогда другими мыслями,—тем, что его и напрасно изобидели в напрасно осудили. После этого прежние нечистые помыслы совсем отошли в сторону и не сделали ему никакого вреда (там же)). — Случаи лжи, к которой вынуждают нас подобные обстоятельства, т.е. чтоб сохранить в целости жизнь ближнего или свою, чтоб охранить честь невинного и чтоб отвлечь других от тяжкого греха,—всегда могут повторяться. Что же,—вменяется ли эта ложь в вину? Нет! В правилах церковных она прямо называется «ложью во спасение ближнего» и признается невменяемою: «аще солжет, да спасет душу, греха не имать» (Номокан.97). Однако ж и в этом случае богобоязненному христианину нельзя совсем успокаивать себя, но нужно держаться таких правил: считать вынужденную ложь искушением для себя, а не просто решаться на нее; допускать ее не часто, а из многих случаев разве однажды, —в крайней необходимости; прибегая к ней, изъявлять пред Всеведущим свое сердечное нерасположение придумать или подтверждать ложное; если ложь по необходимости должна быть еще продолжительною;—видеть в таком положении своем, которое попущено Богом, нечто в роде казни себе. Но между тем сколь же часто «ложью во спасение» прикрывают и такие случаи, в которых бывает разве одна доля пользы, а две доли—во вред, и которые между тем можно было бы устранить! Как нередко употребляют самые преступные обманы под тем предлогом, что желают достигнуть благочестивой цели, например, выманивают и последнее у сирот или у бедных людей, чтоб эти пожертвовали на какое либо благотворительное дело, потворствуют самым явным порокам известных лиц, чтоб иметь на них влияние и чрез них добиться—как говорят — какой либо пользы Церкви или обществу! Нет; это уже не «ложь во спасение», а «коварный иезуитизм».—Ты, христианин, и вынужденную ложь считай уклонением от истины и выражай за нее пред Господом Богом сокрушение!
Неположительность слова или суждения об одном и том же предмете
«Едино буди слово твое» (Сир.5,12). Иные говорят или отвечают неясно, нерешительно: «ни да, ни нет». От чего же это происходит?—от нетвердости их мысли, которая у них как ветер непостоянна, а также и от торопливости ответа. Отсюда, однако, немало бывает вреда. Окружающие нас (чаще всего так семейные) не поняли нас и не знают, как же они должны поступить, чтоб сделать по нам. И делают нередко на огорчение нам или вообще в ущерб делу. Но в ошибке их мы сами виновны; потому что мы сказали им нерешительно, «надвое», да и то без ясного определения могущих быть препятствий или перемен.—Еще хуже чья либо неположительность, чье либо непостоянство суждения об одном и том же лице или предмете до явного разноречия с самим собой. Взгляды и понятия каждого человека, положим, могут меняться по мере развитая его или по случайным обстоятельствам: в таком случае перемена взглядов еще не вменяется в вину; тогда оставаться при прежнем слове, вопреки своему убеждению, из одного опасения быть названым непостоянными—не следует. Но в одно и то же время или об одних и тех же предметах рассуждать с явным противоречием себе, смотря только потому, с кем идет разговор наш и чью сторону выгоднее поддержать: это уже значит двоязычие.—Христианин! положи себе за правило: если не знаешь, что вдруг ответить по какому либо делу или вопросу, то лучше и не отвечай до времени. Затем, целое суждение о ком либо или о чем либо, так как тут имеешь ты не малые минуты, чтоб обдумать предмет—высказывай по мере своего разумения и убеждения, но всегда положительно и ясно, чтоб не вводить других в заблуждение, чтоб не оскорблять ближнего неясностью и не доводить самого себя до позднего раскаяния.
Оправдание себя пред другими при полном сознании в душе своей вины
«Не уклони... в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех» (Пс.140,4). Еще можете быть оправдание себя в каких либо ошибках, опущениях и нарушениях закона незнанием дела, болезненностью состояния, крайне стеснительными обстоятельствами: тогда оправдание бывает искренним и в виде искреннего то принимают его как Сам Бог, так и добрые люди. Но речь наша о самооправдании такого рода, когда человек называет себя пред другими невиновным, между тем как душа его говорит ему противное,—когда он мог бы беспрепятственно исполнить что либо, между тем отвечает, что не имел никакой возможности исполнить. Не ложь ли это, которую нельзя назвать очевидною только потому, что те, пред которыми человек произносит ее,—не видят ее? В этом-то смысле ложные слова произносил и первый человек в раю. Адам ссылался на жену, которая склонила его поесть от запрещенного плода и которая поэтому будто бы одна была виновата. Но он говорил противно своему сознанию; потому что недоумений у него относительно заповеди никаких не было, потому что заповедь он принял непосредственно от Бога. Он слагал частью свою вину и на то, что ему была дана жена, что будто не будь у него жены,— он может быть и не согрешил бы. Но это были слова, опять противные правде и его внутреннему убеждению; потому что Господь Бог создал ему жену после того, как он почувствовал свое одиночество, т.е. по вызову его самого. Так и ныне у многих, кто сделается виноватым, не бывает недостатка в предлогах к оправданию. Всех посторонних обстоятельств, а тем более, внутренних побуждений и расположений, какие были у нас, когда мы допустили что либо худое,—не знают ближние наши и потому иногда верят нам: но мы сами на этот раз неверны, потому что оправдываемся против внутреннего своего сознания. Положим, в таком самооправдании нет еще самохвальства: но оно пропитано ложью. Затем, и в сущности дела, лукавое оправдание не приносит же нам ничего, кроме бесполезной суеты и прямого вреда; потому что «злом не исправляется зло». Самым же лучшим оправданием для нас, когда мы погрешим в чем либо, будет вот что: сказать, что «мы виновны, ошиблись, погрешили». Это будет вполне справедливое оправдание, и вместе с тем успокоит тревожный дух наш, подобно тому как твердым колом крепко придерживается к берегу лодка во время сильной погоды. Но скажут: «хоть человек и оправдывается на словах, но в самом сердце наверное обвиняет себя в своих поступках. Зачем же строго судить его за самооправдание? Виноватым никому не хочется быть». Сердце должно быть сердцем, и уста—устами. Когда кто противно делу и собственному сознанию оправдывает себя: все же говорит ложь и располагается ко лжи на последующее время. Правда, что от сердца-то происходят лживые слова. Но вместе с тем и от слов может лгать самое сердце: начни чаще лгать языком хоть без одобрения в сердце произносимой лжи, и—сердце будет скоро лживым. Пред преступниками в тюрьме; когда хотят убежать, нужно прежде всего крепче затворить двери, а потом все остальное легко будет уладить: так если мы закрепим на языке ложные слова, то и внутри, в самом сердце нашем, они заглохнут. — Христианин! положи себе правилом: не запираться в своей вине противно своему убеждению. Но чем больше слов скажешь к оправданию себя пред другими, тем больше примешь на свою душу лжи.
Неискреннее почтение к сочувствию в обхождении (лесть)
«Несть лести во языце моем» (Пс.138,4). Кто был первым льстецом? Змий-искуситель в раю: он польстил Адаму и Еве, что они будут равными Богу. Так-то и всегда поступает угодливая лесть. Если вы чем либо возвышены, если вы богаты, если имеете влияние в обществе или в каких либо делах: лесть возвеличивает похвалами ваши действия, в которых иногда нет ничего особенного и которыми только выполнили вы свою обязанность; лесть находит нечто достойное удивления и в том, на что вы сами никогда не обращали своего внимания; она смеется и готова надрываться от смеха, лишь только заметит вашу улыбку над кем либо или над чем либо; она на все вам отвечает: «да, так»; она поддакивает вам даже и тогда, как не поймет вашего разговора; почитая вашу речь оконченною, между тем как речь вами еще не окончена, льстец уже хвалит вас; за минуту был взгляд его по известному предмету и в разговоре с другими такой-то, и взгляд на тот раз искренний, правильный: подходите вы к той же беседе, вслушиваетесь в его слова, высказываете почему либо совсем противное мнение, и он вдруг начинает с вами соглашаться в противоречие самому себе, опять поддакивает вам. Бывает лесть тонкая: эта лесть часто предупреждает вас («без лести сказать»), чтоб вы больше поверили ей; она часто берет верх и над самыми умными людьми, так что умные не замечают ее влияния на себя; но еще больше эта тонкая лесть уловляет в свои сети простоватых, над которыми потом и смеется, увидев их, как они простодушно поверили ей. Бывает лесть грубая, или наивная; например, будто по ошибке и незнанию, но в самом деле намеренно иной называет чиновника высшим чином, чем какой принадлежит этому человеку, а подчас и не чиновное лицо, например, купца, величает «благородием»; наивный льстец, смотря на вас, велит всем слушать вас, говорит, чтоб тише сидели или стояли, когда вы что либо рассказываете. Бывает лесть на словах и в глаза вам, а во всяком случае—вслух вас, а также и на письма, каковы например, адресы, превышающие меру ваших заслуг и способностей. Впрочем все это примеры лести уже в полном смысле слова, или такой, которую иные не затрудняются назвать «низкою» и против которой вопиют. Но есть еще лесть повседневная, которая не строго осуждается и будто не замечается: например, встречают вас с самыми почтительными величаниями, но не от души; спрашивают вас о здоровье, но не от сердца; постоянно улыбаются, разговаривая с вами, и пожимают вам руку; но не по искреннему чувству; предлагают вам свои услуги, но только на словах; несколько раз повторяют пред вами приглашение, чтоб вы остались у них отобедать, но начинают упрашивать вас к обеду уже тогда, как узнают, что вы не можете или не хотите у них быть гостем. Затем, льстят не только низшие высшим, бедные богатым, простые знатным, а часто и равные равным, иной же раз и высшие низшим. Для своих видов и высшее лицо берет руку у низшего по приятельски, думает визитом своим польстить низшему (1Цар.15,5) и т. д. Лесть в обхождении, как лесть, часто сама себя обличает своим непостоянством: перестал иной человек быть нужным, потерял силу и значение, и едва-едва поздороваются с ним. Таким образом этого рода учтивость-сочувственность никогда не выдерживает слов: «истинствующе в любви» (Еф.4,15).
Что же сказать о нравственной вменяемости лести? В ней мы видим просто «искажение способности говорить»; потому что льстец говорить каждый раз совсем не то, что у него в уме и на сердце. Какое же после этого значение имеют для него слова, если он только ложь говорить пред ближним (Пс.11,3), если иной раз даже и та и другая сторона, т. е. и он сам и тот, кому он льстит, сознают друг пред другом, что все знаки учтивости их— одна форма и прямой обман (актерство)? Будто человеку дан язык для того, чтоб мог он искуснее скрывать свои мысли, а не сообщать ближнему свои чувства, как есть! В намеренной лести, которая на все отвечает: «так, верно», льстивый человек представляете из себя какую-то пустую вещь: будто у этого человека нет своей мысли, потому что он во всем следует чужому мнению. Когда например, говорит с ним высшее и знатное лицо: он пожалуй не слушает всего последовательно, а только следит в разговоре за тем, за что была бы возможность ему похвалить высшую особу, пред чем мог бы он выразить свое удивление; он ожидает окончания речи, чтоб первый мог рукоплескать этой речи. А если нет повода подивиться какому либо качеству или действию высшего лица или если он неприличным или слишком смелым находит для себя хвалить высшего в лицо: в таком случае хвалит вещи этого человека, — дом, комнаты, мебель, а также вино или чай, какие предлагают ему в угощение, или он ласкает нежным образом детей того человека.—В льстивой речи, уверяющей почтением и преданностью, которых между тем нет, извиняющей даже недобрые качества ваши, — в такой речи, когда человек по-видимому весь был бы ваш, можно видеть не один обман, но и вредный умысел: слова такого человека мягки, как елей, но «та суть стрелы» (Пс.54,22); и чем большее зло этот человек готовится сделать вам, тем больше выражает пред вами вежливости и ласк. В этом случае лучше же неприветливый и грубый, хотя не желателен и такой,—лучше, потому что последний уже не вводит вас в обман, не закрываешь пред вами истины относительно вас самих или по делу какому, не убаюкивает в вас чувства правдивости, не приучает вас слушать лесть и от других. О, сколько же унижает себя эта угодливая лесть в обхождении, сколько она вредит делам, как должна бы тяготить и самого льстеца! Хоть бы на час льстивый человек сбросил с себя тяжелую форму лестных приветствий, истертых учтивостей и приемов, показал бы себя пред другими, как есть вздохнул бы свободнее, сказал бы другому искреннее слово, не оглядываясь по сторонам и не опасаясь за напрасную обиду со стороны ближнего! И что же в заключение всего приобретает себе льстец? Ничего, кроме подобной же со стороны других неискренности и натянутой вежливости. В горькие минуты скорее же ваше сердце стремится к человеку прямому и простому, чем к ловкому и учтивому, но очевидно-фальшивому.—Светская утонченность в обхождении—это просто неестественное состояние: человек тут притворяется, натягивается, не похож на самого себя. Это состояние вредно отзывается и на долговечности жизни: известно по медицине, что актеры от этой именно причины не пользуются долговечностью. — Нет; обхождение христианина совсем не таково должно быть. В истинном христианине от «мыслей его не отступают его слова»; если 0б была возможность быть ему переплавлену, как переплавляется серебро, то и тогда не нашли бы в нем ничего фальшивого или двоедушного (Пс.16,3). Истинный христианин обходится с другими бесхитростно и просто, как бы с самим собой. Если он и приветлив на словах, если учтив и любезен в приемах, то не в одном каком либо случае, а во всякое время, и не к известным только лицам, а ко всем, не с предзанятыми какими либо мыслями, а по созданию долга быть почтительным и добрым в отношении к ближнему. Но вместе с тем его ласка, его учтивость не бессердечная, не равняющая всех, как одного, не по казенному только: но к более близким лицам или родственникам она и более близка, еще более сочувственна. Словом, обхождение христианина с другими бывает такое же, как обходятся между собой братья и сестры; потому что и все мы между собой братья по вере во Христа. — Христианин! помни, что ты называешься по имени Того, в устах которого никогда «не обретеся лесть» (1Петр.2,22)! И так поставь себе правилом: не льстить ближнему ни на словах, ни в письме, но быть почтительным и сочувственным к нему в меру и в простоте души. И это еще не все. Не люби и сам принимать или выслушивать лесть; потому что многие, к сожалению, не любя льстить другим, однако легко поддаются чужой лести.
Неискренний отзыв о другом, когда требуют ответа
«Отложше лжу, глаголите истину кийждо ко искреннему своему» (Еф.4,25). Не от праздного любопытства спрашивают нас,—каков такой-то человек, но для чего же?—Чтоб избрать его на должность, чтоб доверить ему какое либо занятие, поручить ему управление имуществом, войти с ним в близкие, хоть и временные, сношения, приблизить его к себе навсегда, сноситься с ним по делам службы, соединить с ним судьбу другого лица законным браком. Нас просят дать о нем искренний отзыв, высказать относительно его способностей и характера убеждение, которое не сейчас же в душе нашей составилось, но было раньше, а следовательно, без труда может быть нами высказано. А мы вот не даем настоящего ответа! Или рекомендуем недостойного или уклоняемся от положительного ответа, говорим только: «не знаем; кажется, что добрый человек; сами увидите», или же хотим что-то сказать, но не досказываем. Какой вред отсюда? Тот, что известному человеку можно было бы не доверять, а между тем ему доверяют во вред и себе и ему самому. А если и не представлялось бы особенных препятствий принять его на должность или войти с ним в близкие сношения, если в нем были бы указаны только незначительные недостатки, без которых более или менее не один человек не бывает: то можно было бы принять предосторожности против известных его недостатков, можно было бы с первого раза и вести с ним дело по его характеру.— Нет; ты, христианин - простота, не будь уклончив в отзыве твоем о таком человеке, которого достаточно знаешь и на счет которого просят тебя сделать отзыв. А когда без надобности, и более из любопытства чем с целью спрашивают тебя об отзыве: то или одобряй доброго и достойного или, будь кто не хорош и будь тебе все-таки не желательно осудить его словом, просто промолчи, что для умного человека и будет достаточным с твоей стороны отзывом.
Двусмысленная улыбка при разговоре о ком либо, возбуждающая подозрение относительно этого человека
«Блага ярость паче смеха» (Еккл.7,3). И не требуют нашего отзыва об известном человеке, но только при нас высказывают доброе мнение о нем: а мы вот вредим ему своей улыбкой. Улыбка наша показывает, что мнение о нем, направленное в его пользу,—неверно. В какой же степени оно неверно, улыбка наша не поясняет, так что нужно думать, будто этот человек никуда не годен. Не лучше ли было бы нам прямо высказать, что есть худого в нем? А почему же мы этого не высказываем. Может быть и потому, что он, действительно, недостоин одобрения: но в таком случае не следовало бы увеличивать его бесчестие и вводить других в неопределенное понятие относительно его чести. Может быть, не высказываем и по той причине, что открытый отзыв требуется подтвердить, между тем как для подтверждения мы не имеем примеров (фактов). Может быть, думаем оправдаться, что говорить-то против того человека мы ничего не говорили, между тем, как своею улыбкою, возбуждающею подозрение, еще больше наговорили. Словом, это ложь мыслью, вышедшая уже на уста, но недосказанная. Ирод только посмеялся над Иисусом Христом, о котором должен был произнести суд: но словами также ничего не выразил,— виновен ли Он или нет. Так-то и ныне нередко одними двусмысленными улыбками отделываются относительно тех людей, против чести которых ничего серьезного или основательного не могут сказать: очень легкий способ повредить ближнему!—Для тебя, христианин, да будет чужда эта двусмысленность не только на словах, но и в самой улыбке, когда дело касается чести ближнего.
Неизъявление сочувствия и почтения к человеку, которого напрасно не любят или теснят
«От всех враг моих бых... страх знаемым моими» (сделался я от множества врагов страшилищем для знакомых моих): «видящии меня вон (так даже на улице) бежаша от мне» (Пс.30,12). Помилуйте, добрые люди,—чего же вы стыдитесь или боитесь пойти к тому человеку, которого другие не любят или же одно только высшее лицо теснит, например, начальник, равно как опасаетесь к себе пригласить его наравне с другими, а то и еще меньше—в случайной встрече боитесь остановиться с ним. Всем знакомым вы делаете свое посещение, например, в годовой праздник, а также и по особой просьбе бываете у своих знакомых, например, в именины их: а к этому человеку боитесь прийти, чтоб не прошел слух, что посетили его. Что же, разве он преступник какой и разве вы очень высоки и достойны перед ним, что он должен считать особенным благоволением для себя ваше посещение? Всех знакомых вы заботитесь пригласить к себе самим на обед, на вечер, и только исключаете на сей раз из списка ваших знакомых этого человека. Что же, разве он недостоин вашего обеда? Разве все прочие более близки к вам, более послужили и доброжелательствуют вам, чем он? разве он своею бытностью у вас осквернил бы ваши комнаты, ваш дом или квартиру? Даже и с незнакомым, даже и с неприятным для вас человеком, вы готовы при встрече сказать слово, пройти «поприще едино» (Мф.5,41): а от того, которого другие не любят или гонят, вы стараетесь поскорей убежать. Что же, разве он вреден чем? разве разговор с ним менее был бы для вас приятен, чем с другими? Нет! вы и довольно хорошо знаете этого человека; вы и никаких сомнений или подозрений относительно его ума, честности, невинности, правдивости и заслуг не имеете; вы и не питаете к нему никакой личной неприязни, напротив—в душе своей уважаете его, жалеете его, сочувствуете ему; вы готовы бы по душе и сами быть у него и его видеть у себя и наговориться с ним при встрече: но только все так невидимкой бы и неслышимо для других. В чем же причина? Вся причина только в том, что этого человека другие не любят или одно высшее лицо к нему не благоволит. Стало быть вы не любите его чужою нелюбовью, не жалуете его по примеру чужого неблаговоления, бегаете его из угождения другим лицам, которые более нужны для вас, чем он по своему внешнему положению, чуждаетесь его из одного опасения быть названым его другом и сообщником. Какое малодушие! какая трусливость! Где же ваш собственный взгляд на этого человека? где же ваше личное убеждение относительно его личности? Да если б он и действительно был виноват против других, если б он подавал какой либо повод не благоволить к нему: вам-то что до враждебных отношений к нему со стороны других? Если он хорош для вас: зачем же вы отказываете себе в удовольствии видеть его у себя, посетить его, разделить с ним беседу при встрече? Если б он и явно вошел в неприятные отношения к высшим или знатным лицам, например, не соглашаясь с ними в мнении, как и должен был не согласиться,—принося на них жалобу, как и мог по справедливости пожаловаться: вам-то зачем прерывать с ним добрую связь? ужели в таком случае никто не должен и продавать ему в рынке или магазинах, и не пить и не есть вместе с ним за одним столом и не молиться вместе в церкви? О, как же это люди всегда стыдят унижают себя таким малодушием и такою несправедливостью в отношении к тому, которого напрасно не любят или же угнетают! Где же у этих людей христианская прямота и сочувственность?—Думают иногда, что тот человек, которого они для одного вида чуждаются, но которого однако и не хотят видимо утешить,—думают, что он по своей доброте не взыщет с них. Но ах! Если б они поставили себя на его месте и в его положении! Тогда увидали бы, как тяжело быть обойденным ото всех без всякой причины! И ради чего же они обижают его своим невниманием и отчуждением?— ради пустых опасений или для мирской только суеты своей.— Нет, ты—христианин, ты верная ближнему душа! еще больше и смелей изъявляй знаки почтения и сочувствия к тому человеку, которого напрасно не любят или же без причины теснят. Вспомни при этом пример Иосифа аримафейского: с какою прямотою и смелостью Иосиф выразил чувства своего благоговения к Тому, Которого между тем человеческая ненависть и месть довели до смерти! Оказывай ты в некоторой мере сочувствие и сострадание даже и к судьбе виновных.
Относительно данных обещаний ближнему
Неисполнение данного слова в свое время
От воли человека зависит назначить время, когда он готов исполнить что либо по просьбе других. А если и другие назначают ему это время, то все же не без его согласия (в делах неслужебных). Нет совсем определенного срока исполнить?—в таком случае меньшая лежит на нас забота. Но во всяком случае мы должны раньше или позже оправдать данное слово; потому что связали себя им. Скорее могут забыть наше обещание другие, пред которыми мы обещались (если предмет обещания не важен), чем мы сами. И чем неожиданнее будет с нашей стороны исполнение, т. е. если другие уже забыли, что мы обещали им, если почему либо прошло много времени после нашего обещания: тем больше будет верности нашей данному слову и приятного для ближних. Но в случае определенного срока мы должны употребить всевозможное усилие, чтоб оправдать этот срок, и тем самым очистить себя от данного слова, а ближнего успокоить. Отсрочка может быть. Но тогда уже мы имеем нужду извиниться или просить прощения в своей неаккуратности. Вот если б так-то дела человеческие текли по службе, в общежитии, по ремеслам и в кругу семейном или домашнем: то, без сомнения, больше было бы у нас успехов в самых делах и меньше переписки и взаимных неудовольствий. Между тем, сколько же ныне таких, которые даже ни разу не выполнят в свое время, что обещали! Когда они говорят: «завтра придем, пошлем, сделаем»; этих «завтра» еще много надобно выслушать от них, чтоб дождаться исполнения, подобно тому, как бедная вдова все на «завтра» же волей и неволей должна была надеяться со стороны судьи (Лк.18,4). Если есть возможность сейчас исполнить обещанное; если исполнение уже предрешено; и если самое исполнение может состоять всего в одном слове или позволении; какое же удовольствие отлагать дело до «завтра» и что же лучшего принесет нам это «завтра»? Говорить в таком случае: «завтра, завтра» не значит ли только шутить над ближним, лишать его совсем надежды быть удовлетворенным? Много уже назначенных нами или для нас сроков нарушено нами: какое же основание имеет ближний надеяться на нас? (И действительно: те люди, которые сами-то точны, исполнительны в данном обещании, с первого же раза перестают верить тому, кто своевременно не исполнил пред ними обещанного. Но это уже пожалуй слабость их). Или когда иные говорят: «через неделю изготовим дело», то знайте, что исполнение их будет разве через пять недель. А когда назначают срока месяц, то предайте себя терпению на полгода, если не дольше.
Неисполнительные оправдывают себя: «все же мы не отказываемся от своего слова» или: «все же мы исполнили свое обещание». Но не тяжелое ли это было состояние для ближнего, когда он со дня на день или с часу на час ожидал нашего ответа, свидания, помощи или вещи и дела какого от нас? Иногда он в минуты ожидания и не способен был заниматься текущими делами: потому что так уже настроил себя, чтоб видеть нас у себя или получить от нас что. Иногда он терял от нашей неисполнительности время; потому что мог бы или к другому лицу обратиться по тому же предмету или же сам исполнить то, чего ожидал от нас; но не решался ни на то ни на другое, чтоб не вышли его труд или трата какая вдвойне. Потерю для него времени составляло и то, что он много раз ходил за нами и просил нас, чтоб мы поспешили выполнить данное ему обещание. Еще больше может быть он потерпел чрез нас ущерба в самых делах: надеялся в известное время на нашу услугу, и опустил те или иные выгоды по своим делам. Да и великая ли это честь исполнить после времени срока то, что когда-нибудь должны же были мы исполнить? Не столько ли раз мы солгали пред ближним, сколько сроков изменили своему обещанию? О, как это ныне утратилась исполнительность обещаний! Не такие примеры оставили нам Христос-Спаситель и Апостолы. Обещался Спаситель увидеть учеников в Галилее после своего воскресения, и даже предварил исполнение данного обещания (Мрк.16,7 снес. Ин.20,19). Апостол Павел назначал свои свиданья с церквами, и выполнял их (1Кор.4,19 снес. Деян.18,21), не смотря на множество отклоняющих обстоятельств (Римл.15,22).—Ты, христианин, положи себе правилом: не тотчас давать обещание другим в чем либо, но по соображении со своими силами и обстоятельствами. Впрочем и от назначения срока, когда просят о сроке, не уклоняйся под тем например, предлогом, будто сроком должен связать себя, будто и без этого готов бы выполнить: если предложишь от себя срок или согласишься на предложенный, то гораздо больше успокоишь ближнего. А затем к назначенному времени при помощи Божией и старайся оправдать свое слово. Чтоб точнее оправдать данное слово, лучше же по возможности отдали срок его: тогда еще можешь и раньше срока исполнить обещанное к большему удовольствию того человека, которому обещался.
Неисполнение совсем обещания
В священной истории известен такой пример верности данному обещанию. Навин, вождь евреев, дал слово Гаваонитянам, которые пришли и просили его о пощаде, что они не будут тронуты его воинским оружием. Между тем, оказалось, что они обманом довели его до этого слова. Что же? Ответил ли он им изменой за измену? Нет, он со своей стороны остался верен данному обещанию (Нав. 9). Правда, что человек может обещать только по человечески же, т. е. под таким условием: «если буду жив и здоров». А безусловно один Господь Бог есть «верен обещавый» (Евр.10,23). Как всеведущий, Господь видит вперед до точности, что обещает нам и, значит, Сам ни в чем не может обмануться; а как всемогущий, Он имеет силу привести в исполнение Свои слова; наконец, как святые, Он не хочет напрасно наобещать что либо или не может ввести кого либо в обман. У человека же нет этих качеств. Поэтому обещание человеческое может, действительно, не исполниться. Однако в отношении последнего качества нельзя не требовать и от самого человека точности. Не обладая безусловно святостью, человек однако может (потому что свободен) и должен (потому что Господь «погубляет вся глаголющия лжу» (Пс.5,7),—может и должен обещать другим также без обмана, с сердечным намерением исполнить обещаемое. Если же он так обещает, то и наверное исполнит. Что же до ошибочных его обещаний, т. е. когда он обещает что либо по недоразумению, а также невозможных, когда встретит непреодолимые препятствия исполнить (например, пожар, отлучку): то эти обещания, без сомнения, не вменяются ему в вину. —За неисполнение таких обещаний или только за отлагательство их, обыкновенно, и другие бывают к нему не взыскательны. Между тем какие же более обещания в свете нарушаются? Нравственно-возможные. Например, дали слово прийти к вам, и не приходят по лени или незаботливости; обещались вам помочь, и не помогают по скупости или холодности; уверяли вас, что исполнят такое-то поручение или такую-то просьбу вашу, и совсем забывают исполнить или не принимают никаких мер к исполнению. Тем прискорбнее встретить нарушение данного обещания в лице высшем, например, в начальнике; потому что чем выше лицо по своей власти или внешнему состоянию, тем и больше имеет средств выполнить свое обещание. Высшее или знатное лицо должно бы подражать такому, не напрасному, верованию о царском слове: «царское слово неизменно».—Что же за вред от нарушения обещаний? Тогда человек показывает прямой обман, по меньшей мере, непостоянство характера. Обнадежил он другого своим обещанием, и потом вдруг отказывается от своего слова или извиняется в неисполнении обстоятельствами, которые составляют один предлог. Тем хуже с его стороны и тем тяжелей для других, если он несколько раз подтвердит свое обещание с уверением: «непременно», и после всего этого изменяет. Да и как можно надеяться, чтоб такой человек когда либо исполнил свое обещание? Он с тем и обещался, чтоб не исполнить. Дал обещание, и тотчас же забыл. При первой встрече с тем, кому обещался, еще вспомнит про свое обещание и для приличия пожалуй извинится. Но затем при новых встречах уже не стыдится и не извиняется, будто дело так и должно быть. Как же это не краснея нисколько обещаться другому, между тем как нет совсем в душе намерения исполнить? Этот человек столько верен в своей лжи, что если б вдруг другие стали уверять его, что он исполнит свое обещание, он затруднился бы поверить. И так он только лицедействует пред другими. Но за то он уже и жалок, за то он и теряет у других доверие. Есть еще люди неточные или льстивые на словах; но когда они пообещаются чем либо другому, то остаются верными и точными. Не таков изменчивый в обещаниях. Ему нипочем дать сто обещаний: он щедр на обещания. Боже милостивый и праведный! а не таков ли ныне характер людей? Не на то ли ныне люди живут, чтоб льстить друг другу обещаниями? Ты, возлюбленный собрат наш! Положи себе другие правила: когда обещаешься другому, имей в душе искреннее намерение исполнить; выразив окончательно свое обещание, которое по содержанию своему и цели доброе, а по средствам твоим возможное, в точности исполни, хоть бы тот человек, которому ты обещался, и сам не исполнял пред тобой свои обещания или хоть бы он сделался твоим врагом!
О воздержании языка
Празднословие и болтливость
«Всяко слово праздно... воздадят о нем слово в день судный» (Мф.12,36); «от многословия не избежиши греха» (Притч.10,19). Можно и не быть злоречивым, например, не оскорблять ближнего словами; но в то же время можно вести почти каждый раз речь праздную или же быть болтливым. Правильное ли это употребление человеческого слова? Без сомнения, нет. Слово наше есть своего рода творчество: не было слова, и мы производим его в мир. Господь Бог словом Своим сотворил мир: так и наше слово должно бы творить только одно полезное, если не великое. Иное слово столько может быть долговечным, что доживет до последнего суда и там-то будет свидетельствовать о человеке или на спасение его или на погибель. Между тем наши же ежедневные разговоры бывают у многих, например, в кругу знакомых, в гостях и при встречах, в семье и частью на самой службе, или в промежутки службы? Это разговоры о погоде, о ценах на вещи, о вкусах, а у любителей животных —о породе их, и даже до последних тонкостей вида или характера иного животного! не празднословие ли это? Скажут: «о чем же больше говорить? для чего же и дань человеку язык, если столько будем стеснять себя в разговоре»? Могут быть разговоры по нуждам семейным, о том, как лучше выполнять ремесло или должность; нет также ничего худого говорить об устройстве города, о ходе текущих дел в обществе, об исторических событиях и т. под. Но конечно, всего полезнее и важнее были бы разговоры о духовных предметах, и это уже была бы беседа духовная (о ней мы на этот раз не говорим). Однако ж (исключая предметов ученых и духовно-нравственных) и те все невинные разговоры, на которые мы сейчас указали—не должны быть продолжительными: иначе не избегнем мы многословия, а в многословии не избегаем грехa. Как многие имеют слабость многословить—заговариваться или непрестанно говорить (порок это и мужчин, а более женщин!) Рукам и ногам своим дают отдых, а языку—нет: сидите вы с этими людьми целый день, и—они неутомимо будут говорить к вам, и все одни говорить. Молчание для них было наказанием, некоторою пыткою.—Чем же вредит такая болтливость? Вот чем: человек болтливый едва ли когда будет с сильным умом; ему нет времени обдумывать свои мысли: прежде чем созреет у него мысль, он уже выпускает ее. Так сказать, он и думает вслух других: его язык как осел у неогороженного стойла: приходи и отвязывай осла, кто хочешь. Этот человек не удерживается от пересудов и других грехов языка. Он охлаждает в себе добрую теплоту сердца, подобно тому, как чем чаще отворяется в комнате дверь, тем более остуживается комната. Он чувствует позыв на сон, так что иные на разговорах перед сном и засыпают.—Он невольно увлекает к болтливости и других, потому вреден в кругу собеседников.
Но между тем как прекрасно умеренное молчание! Не потому нужно молчать, что мы не имеем в готовности ответа, но чтоб знать время и меру для своего разговора. (Впрочем и не противно разумному молчанию говорить иной раз с утра до вечера, — только о полезном). Разумное молчание девять предметов держит в душе, и разве одному дозволяет выйти чрез двери уст (Сир.25,9). С таким молчанием везде можно найти себе больше покоя. Будем ли мы в каком-либо затруднительном положении, и — молчание большая помощь нам, даже может быть на этот раз нашею победою: Христос —Спаситель молчанием привел в стыд Пилата. Молчание, только бы им не смущался наш ближний, только бы оно не было в ущерб нашему самозащищению или предупреждению ближнего от зла,— такое уместное молчание наблюдатель за нашими сердечными помыслами, прибавлением нам ума, учебник к большему познанию самого себя, враг нашей дерзости, свеча для молитвы. Вот сколь дорого молчание,—впрочем не по природе, но по свободной сдержанности, между тем как иные признают это качество в человеке недостатком!
Но как же нам быть? Пользу умеренного молчания многие из нас сами сознают, а за болтливость часто раскаиваются. Какие же средства обуздать язык? Обуздание языка, действительно, трудная работа над собой. В слове Божием говорится, что кто обуздывает свой язык, способен обуздать и все тело (Иак.3,2). Святые угодники долго и много трудились, чтоб защитить себя от собственного языка. Они принуждали себя к молчанию не только внутренними средствами, но иногда и механическими (так, например, Агафон Великий три года носил камешек во рту, доколе не приучил себя к строжайшей сдержанности языка (Достоп. сказания, 31,15)). Так-то, и для нас первое средство против празднословия и болтливости — принудить себя молчать. Принужденное же молчание рождает от себя нечто такое, что располагает к самому молчанию: тогда человек видит, что и лучше ему молчать, тогда он начинает чувствовать особенное удовольствие от молчания. Надобно строже держать себя в те минуты, когда нам сильно хочется говорить. А эти минуты бывают или при особенной радости или в особенной печали. Так, когда мы бываем чем-либо особенно обрадованы, то спешим поделиться своими чувствами с другими. Естественное и невинное это чувство. Но легко и тут погрешить, например, тщеславием. Потому лучше иной раз пропустить первые порывы радости и не пойти к знакомым, чтоб тотчас же сообщить им про свою радость. В случае особенной своей радости нужно больше в благодарном сердце слагать слова к Богу - Благодетелю; чем рассказывать другим про свои успехи. Так, в скорби или во множестве сряду разных скорбей очень желательно нам поговорить с другими. Это также естественная и невинная потребность души. Но смотрите вы, печальные друзья! в своих вздохах, по-видимому и смиренных, не выражаете ли вы своей непокорности воли Божией? не больше ли людям вы жалуетесь на свои печали, чем открываете (Пс.141,2) их сердцеведцу Богу, и таким образом не отдаляете ли от себя время Божественного утешения? Словом, мы должны быть внимательны, чтоб «не по страсти» говорить или молчать, но только Бога ради. Если видим, что можем говорить по Богу: то и ничего стесняться разговором, не должно быть даже особенной заботы нашей и о том, что сказать. А если сознаем, что лучше молчать, то промолчим Бога ради. Наконец, так как сам с собой человек не будет празднословить и многословить, a скорее он, оставаясь один, будет петь или читать, то для обуздания языка и чтоб не раскаиваться за свои слова и разговоры, для этого прекрасное средство больше сидеть дома. А если кто живет среди многолюдства, если для кого неизбежны по службе и по делам встречи и неожиданные столкновения, тому опять да поможете Бог принудить себя к молчанию. А чтоб не стали называть его угрюмым, чтоб не огорчались его неразговорчивостью, недостаток разговора хорошо он может пополнять приветливым взглядом, дружескою улыбкою. Святые угодники в настоящем случай также делали себе самопринуждение до механических мероприятий. Так например, иные из них привязывали себя к камню или связывали себя, чтоб не пойти к другим и не наговорить лишнего (Исаак Сирин). А некоторые отдавали себя в продолжение известных часов на голод, чтоб прошло желание видеть других и разговаривать с другими; потому что и действительно иной раз лишние речи происходят от многоядения, особенно у подвизающихся, между тем как минуты голода помогают укрощению чувств, а таким образом и к обузданию языка. Заключаем тебе, христианин, свои наставления относительно сдержанности языка такими словами одного пустынника: «убегайте, братия, убегайте»! Братия спросили его: «куда же еще нам бежать, когда мы без того далеко убежали»? «Убегайте этого», сказал святой, положив персть на свои уста (Макарий Великий).
Безвременный и чрезмерный (неподобный) смех
В одном месте на странницах Библии сказано: «есть время смеятися» (Еккл.3,4). Значит позволяется и смех, как телесное выражение радости. Смех, равно как и обращение с людьми доброго и веселого характера, прекрасно действуют на здоровье. Из всех телесных движений, которые потрясают и тело и вместе с тем душу, смех есть самое здоровое: он помогает пищеварению, благоприятствует кровообращению, ободрять жизнь. Но, вместе с тем, в слове Божием сказано: «буй» (глупый) «в смехе возносит глас свой» (поднимает громкий смех): «разумный едва тихо осклабится» (тихо улыбнется) (Сир.21,23). Об этом то безобразном смехе, а также о частовременном и безвременном, и говорим мы, как о нравственной вине христианина. Неподобный смех (хохот) уже и для здоровья вреден: от него надсажается грудь (некто в древности Филимон до того хохотал над ослом, который ел приготовленное на столе, что в припадке этого хохота и умер). Он неприятен для благородного слуха. А когда он бывает безвременным и непрерывным, как у молодых девиц и юношей (совсем не над чем смеяться, а смеются): то, подобно болтливости, составляет признак неразумия и обличает крайнюю рассеянность. Для духовного христианина излишний смех тем вреден, что те смешные предметы или слова, над которыми он много смеялся, возобновляются ему на молитве. Этот смех происходит тоже от пресыщения пищею, а также и от беса блуда.—И так ты, христианин, будь умерен в выражениях твоей веселости посредством смеха. Притом, и предметы твоих улыбок должны быть только невинные, а не на обиду ближнему.
Пустые или суетные по содержанию басни и сказки
«Скверных и бабиих басней отрицайся» (1Тим.4,7), вот как осудил апост. Павел басни в роде детских сказок. Чем же они вредны и почему же вменяются в вину? Они подавляют в душе чувство истины. Но так как они рассказываются больше детям, то здесь еще новая беда от них. Дети не способны отличить действительное от вымысла. Таким образом дети обманываются на счет тех лиц и предметов, о которых слышат в сказках, но которых на самом деле - нет. При этом дети меньше делаются восприимчивыми к рассказам из священной истории, между тем как священные рассказы представляют одну сущую и назидательную действительность.—И так, христианин, не смотри снисходительно и на сказки: в них несомненное злоупотребление даром слова.
Самохвальство вообще и случайными какими либо преимуществами, особенно пред новыми лицами
«Да хвалит тя искренний, а не твои уста, чуждий, а не твои устне» (Притч.27,2). Самохвальство сходственно с «тщеславием и гордостью» (о которых, как о страстях, мы сказали выше, в своем месте (грехи против 2-й заповеди)). Но оно и отличается от этих страстей. Так, положим, тщеславный тоже ищет себе похвал,—только его искательство выражается в действиях или посредством вещей, а не на словах: самохвал же исключительно языком выражает похвалы себе. Тщеславный, как и славолюб, домогаются, чтоб другие о них говорили или писали (в газете, например): а самохвал не прибегает к посредствам и не ожидает посредств, но сам себя превозносит или на словах или так же в печати. Но если он иной раз не только не относит к себе похвал, напротив еще унижает себя,— говорит, что в нем нет тех или других качеств, т.е. нет именно тех-то, какие имеет: то здесь виден только вызов других на то, чтоб другие стали опровергать его, а опровергая, естественно, указали бы на добрые качества или заслуги его. Следовательно в этом случай он так же сам себя восхваляет, но только языком других. Положим и гордый гордится теми же преимуществами, например, властью, ученостью, произведениями ума, как величается и самохвал: но гордость гордого более «в духе», чем на словах; даже по самой-то гордости гордец не хочет прибегнуть к самохвальству. Самохвал же прямо величает себя пред другими. Утонченность его приемов разве тем выражается, что он при встречи с новыми лицами, которые совсем не знают его, —так и ведет свою речь чтоб эти люди тотчас поняли, с кем имеют встречу. Кратко сказать, самохвальство есть тщеславие на словах или горделивость на языке: вся причина здесь в речи, в словах. Признаемся искренно,—кто же из нас не готов похвалиться собой и своим? Но и на эту слабость мы должны обратить свое внимание. А в ком она сильно развита, тот хоть незаметно, но, несомненно, вредит самому себе. Чем же? Он отклоняете от себя любовь других; потому что каждый раз будто укалывает других, напоминая им о своих достоинствах, которых у его собеседников нет. Указывая на свои успехи иной раз намеренно, а иной раз только по излишней общительности характера и по детскому доверию, он наскучивает другим: ему думается, что его успехи в делах занимают всех, между тем как своим рассказом о них он только возбуждает в других зависть. Привычкою к самохвальству, как отсюда видно, страдают иногда и люди весьма достойные. Но есть такие, которые хвалятся добрыми качествами почти не имея их, например, честностью, или же выхваляют в себе ничтожные заслуги, о которых иной никогда не скажет. Такого рода хвастливые встречают со стороны ближних уже презрение или осмеяние. Вообще самохвал делается неприятен другим; потому что занят исключительно самим собой, говорит только про себя и склоняет других говорить только о нем, а к положению ближнего равнодушен. Таким образом и выходит на практике, что люди скорее хвалят того, кто сам себя не хвалит: но иной раз более достойного совсем обходят похвалами. Словом, это большая ошибка, истинный вред в отношении к самому себе, к своей чести, когда человек, то и дело, восхваляет себя пред другими: разве только семейные и домашние будут к нему сносливы. Но всему причиною эта привычка: «я» и «я», особенно развитая с молодых лет.—Самохвал прогневляет и Бога; потому что сказано: «хваляйся, о Гocnoде да хвалится» (1Кор.1,31), Вместо того, чтоб хвалить Бога вообще и за особенные благодеяния в своей жизни, он более выхваляет самого себя (забывая простую пословицу: «не хвались, а лучше Богу помолись»). Вместо оглашения дел Божиих, милости и правды Божией, он более оглашает собственные дела. Он не проникается сознанием величия Божия: иначе не стал бы хвалить себя. Если б он больше помнил о величии Божием, если б имел в живейшем сознании бесконечные совершенства Божия: то и больше молчал бы о своих достоинствах и заслугах; тогда все хорошее он относил бы к Богу, а в себе самом находил бы одно худое. И так самохвальство нельзя назвать незначительною, безвредною слабостью.
Чем же можем мы исправить себя от этого порока? Если помысл искушает нас, чтоб мы рассказали о себе что либо достойное похвалы, могущее даже удивить других: тотчас вспомним о тайных своих грехах пред Богом; тогда у нас будет сознание, что мы недостойны похвал. Если между прочим хотим мы похвалиться, что вот мы лично известны каким либо знатным особам, графам и князьям или что бывали во многих странах: вспомним, что эта наша известность и бывалость не спасут же нас в критических обстоятельствах жизни, по крайней мере для людей духовной жизни все это редко полезно, так что в иных случаях неизвестные никому и нигде не бывавшие больше успевают. При встрече с незнакомыми лицами, например, в дороги, когда язык наш так и порывается сказать, кто мы, какие имеем достоинства,— употребим у обуздать свой язык : пусть лучше узнают и помнят нас по нашему скромному и приветливому обращению, по нашим благородным поступкам, чем по внешним преимуществам.—Особенная осторожность требуется от нас, когда уже без нашего намека хвалят нас в глаза. Пусть тогда мы и не самохвалы. Но похвалы нам со стороны других все же сладки как мед. Между тем свойство меда, если он употребляется часто или в излишестве,—увеличивает желчь: подобно этому и похвалы, часто выслушиваемый нами с услаждением, увеличивают в нас самонадеянность, а затем охлаждают ревность к добру. И так без вреда выслушивать похвалы способны не многие. И так нужно нам по возможности уклоняться от похвал (принять же одобрение своих действий или утешение в своей скорби—иное дело). Лучше всего отвечать на похвалы молчанием. Молчание, часто принимаемое как знак согласия, здесь же служит совсем противным признаком. Здесь оно не означает согласия, но скорее дает понять тем, которые хвалят нас, что мы сознаем себя недостойными похвалы, что и не находим что сказать в ответ. Даже лучше и в тоне смирения не отвечать на похвалы, т. е, будто мы недостойны их.— Христианин! остерегайся самохвальства и хвастливости. Себе-то самому ты должен быть более известен, чем другим. И если глубоко всмотришься в себя, то и придешь в сознание, что не чем тебе хвалиться, и не будешь ты хвалиться.
Незаботливость о своем добром имени или же, напротив, излишняя забота о том
«Пецыся (заботься) о имени» (Сир.41,15); «подобает и свидетельство добро имети от внешних» (1Тим.3,7). «Доброе имя, общественное мнение, добрая о человеке молва», это понятия однозначные. Но здесь нет славолюбия (в смысле страсти): здесь речь не о славном или громком имени, но только о честном и добром: добивающееся громкого и великого имени, напротив часто теряют доброе имя, или общественную доверенность. А также забота о добром имени и не есть самохвальство или хвастовство: в настоящем случае человек старается завладеть себе похвалу и доверие от других не языком, но самыми делами,—не похвальбою своей честности, но самою честностью. И не так он скоро успевает на этот раз, как минутна бывает его сама восхваляющая речь, которой иногда и верят: но заслуживает доброе имя только годами, подобно росту долголетних деревьев, которые за то бывают и крепки. Впрочем, может кто либо употребит и слова, может и гласно высказать пред другими свои достоинства и заслуги, за которые должно принадлежать ему доброе имя и на основании которых должно составиться о нем мнение или целого общества или же только известных лиц в пользу его. Когда же так может каждый поступить?—Если не понимают его; если хотят променять его на других, и не только с явною обидою его личности, но и в ущерб делу; если уронили его доброе имя, в котором выражается вся личность каждого человека в общественной жизни и которое лучше богатства, дороже золота и серебра; если он опасается потерять уважение и доверие не у тех только, которым сколько не угождай, никогда не угодишь даже и самою честностью и трудом, но у людей достопочтенных и уважаемых им; если тем более он имеет опасение лишиться должности или службы; если всего главнее—надеется достигнуть этим путем каких либо высоких целей на общую пользу. Ап. Павел в том же послании к Коринфянам, в котором самохвальство назвал качеством людей неразумных (2Кор.11,16), сам хвалится, или перечисляет права на похвалу себя, как то: родопроисхождение от Авраама, принадлежимость свою к избранному народу, преимущественную пред другими апостолами проповедь; гораздо большие в сравнении с другими гонения за дело проповеди и чрезвычайные божественные видения (2Кор.12,22-29). Но речь его о себе в этом тоне отнюдь не самохвальство, а только защита своего апостольского достоинства, которое иные недоброжелатели унижали,—только противопоставление себя людям, к которым Коринфяне имели пристрастие, и между тем как эти люди, под видом добрых учителей, подчиняли Коринфян своему влиянию и объедали последних (2Кор.11,19,20). Затем тут была его забота о дальнейших успехах проповеди слова Божия. Тут еще видим мы, как он прославляет Бога, Который чрез него, как чрез посредника или служителя верного, столько совершил полезных дел. Этот пример апостола показывает нам, почему и в каком смысле мы должны дорожить доброю народною молвою к себе. Как добрая совесть нужна нам для нас самих, так нуждаемся мы в добром имени в отношении к людям. Доброе имя поставляет нас в добрые отношения к другим. Давид говорил о себе, что по одному слуху знают его другие (Пс.17,45). Так то и ныне одно имя или фамилия того человека, который правдою а не искательством, заслужил себе общее уважение и доверие, бывает вместо рекомендательного письма. Просит ли этот человек за кого либо принять на должность или в услужение?—ради доверия к нему принимаюсь. Является ли кто от его имени с письмом или с одним приветствием почтения (с поклоном)?- подателю письма или поклона оказывают прием или помощь или снисхождение, словом —что только будет нужно. Переходит ли от него служащий на другое место?—если переходит только по обстоятельствам, то легко соглашаются дать искателю место; а если по отказу, то также отказывают ради одного убеждения, что значит этот человек нехорош, коли не мог быть терпим и тем почтеннейшим лицом.—Добрая народная молва, доброе имя у людей, кто дорожит ими сдерживают от низких поступков. Сколько бы убавилось пороков и бесчестных дел у человека, если б он каждый раз задавал себе вопрос: «что же скажут о мне добрые люди, как узнают о моем поступке!» Но какого добра можно ожидать от тех, которые, допуская худые дела, еще рассуждают: «пусть говорят о нас другие, что хотят!» Это уже значит: «и человек не срамляяся» (Лк.18,2); это есть соль, сама в себя испортившаяся. С добрым именем (с авторитетом) можно приносить гораздо большую пользу другим; мнение почтенного человека, принимается с уважением; мнением такого человека, когда оно известно, руководятся другие даже и в отсутствие его (Пс.17,45). Наконец, оценка доброму имени в отвлеченном смысле (в идее) выражается нами и невольно, когда мы говорим другим при встрече или пишем в заглавии: «почтеннейший, достопочтенный, достоуважаемый», когда считаем это приветствие и выше слов: «милостивый государь». А в общественно-государственной жизни за особенную награду признаются титла: «почетный член», «почетный гражданин», «почетный судья». Доброе имя остается и после смерти человека: отсюда «вечная память» доброму человеку.
Чем же можем заслуживать доброе людское мнение о себе?—Честностью дел, верностью своих слов, постоянством характера, ревностью о добре. Самая же лучшая рекомендация о нас была бы: «он христианин или христианка». Хорошая также рекомендация о человеке это «истинно-русский человек» по душе, или как «воистину израильтянам, в нем же льсти несть» (Ин.1,47). В нынешнее время, когда даже и к малому просвещению так скоро прививается вольность мысли и направления, ныне быть истинно-русским составляет в своем роде честь. Но возразят: «и честные люди, которые кажется уже вполне заслуживают уважения и доверия, очень часто не пользуются доверием в обществе; например, при выборах, особенно тайными голосами, их обходят. Как же после этого понимать значение доброго имени в обществе? Да; многие, очень многие из самых почтенных людей век свой живут в неуважении и недоверии у своего общества, между тем как бесчестные и низкие по душе слывут добрыми, получают звание «почетных», пользуются преимуществом личного выбора. Но те, почтенные люди только терпят бесчестие, а не заслуживают его. Иной ведь раз и целые общества могут так же неверно понимать, как заблуждается один человек. Бывали примеры, что народные приговоры падали на самых честных тружеников (Да, не каждый раз верна бывает и эта пословица: «глас народа – глас Божий»). Пусть эти достопочтенные люди не в списке любимых и почитаемых миром: за то имена их «написана суть на небесех» (Лк.10,20). Впрочем, может быть и к ним имеют внутреннее уважение, и даже большее в сравнении с другими; но уважение уважением, а выбор на какую либо общественную должность выбором; в последнем случае, обходя их, избиратели или хотят удружить выбором другому лицу или не хотят как либо досадить самим себе, т. е. своему самолюбию или своей слабости. А иногда в последующем уже времени и эти почтенные люди достигают полного уважения и доверия. И так усиливаться—заслужить доброе имя в обществ не следует, но только лишь нужно всегда быть честным и постоянным. «Как же поступить, если иные действительно сами виновны в потери доброго имени»? Они должны принести искреннее признание в своей вине пред теми, которых мнение и доверие особенно дороги для них и которые готовы уже и изменить свое отношение к ним. Затем, пусть они снова заслуживают, как у этих лиц так и у прочих, доброе имя добрыми качествами, и при этом не досадуют на медленность своей выслуги: апостолу Петру, после того как он допустила измену, потребовалось трижды уверить Иисуса Христа в том, что он искренно любить своего учителя и Господа. Но вместе с тем напрасно иные до того дорожат общественным о себе мнением, что постоянно справляются: «как же об них думают и отзываются другие? что сказал о них такой-то и такой-то»? Излишнее внимание людей к молве народной и увеличивает о них молву, но только не к чести их, а к бесчестию. Еще хуже: они начинают заботиться не о добросовестном служении Богу, а только о том, как бы угодить на вкус других. Эти люди сами себя сбивают с доброй дороги; потому что, гоняясь за тем, «да добре рекут» о них «вси человецы» (Лк.6,26) они так и располагают своими действиями, чтоб сказали им все на похвалу, хоть пред Богом-то на горе.
И так ты, христианин, дорожи добрым мнением о себе, прежде всего в твоем обществе и в среде окружающих тебя. А затем не пренебрегай мнением и тех, которые далеко живут от тебя, с которыми ты ни разу в жизни больше не встретишься или же никогда не встречался раньше. Ближний, хотя бы находился за несколько тысяч верст от нас, все же ближний нам. Если он, например, по какой либо переписке или по какой либо связи с нами, имеет повод думать и отозваться о нас худо,—мы должны исправить это мнение, как только можем. Да; ошибка это многих, будто с кем не придется никогда встретиться, с теми и можем мы обходиться как хотим. Пред Господом Богом все люди, как одна семья.
Heтерпение обличающей правды
«Обличение нечестивому раны ему» (Притч.9,7); «бысть нам во обличение» (Прем.2,19)... Сам-то человек (исключая тех, которые ищут совершенства христианского) не видит всех своих ошибок, иногда не сознает и явных неправд или пороков, скрывает от своей личности самого себя, и таким образом находится в жалком самообольщении. Зная характеры многих людей, он не знает только самого себя. Всему этому причиною самолюбие. Но даже и при христианской настроенности, даже и при готовности сознать в себе ошибки и худые стороны, не вдруг иные приходят к сознанию: но только при особенной Божией помощи и в силу дружеских им напоминаний или, напротив, упреков от врага. Посему как естественно с одной стороны то, чтоб другие высказывали нам неправильные наши действия, так с другой желательно, чтоб все из нас выслушивали напоминания и обличения. Поэтому как естественно с одной стороны то, чтоб другие высказывали нам неправильные наши действия, так с другой желательно, чтоб все из нас выслушивали чужие напоминания и обличения. Умные-то люди так и смотрят на правду, которая высказывается пред ними относительно их самих или ближайших к ним лиц. Умный человек готов даже рассердить другого с тем, чтобы последний в гневе своем упрекнул его слабыми сторонами. А некоторые из святых даже давали деньги, чтоб укорил их кто и чтоб могли они приучить себя к терпению (по словам Великого Варсануфия). Они выслушивали самые колкие укоризны с лицом светлым и ласковым. Так и апостол Петр благодушно выслушал обличение Павла (Галл.2,11). Здесь мы не говорим о незаслуженных ничем укоризнах или обличениях: принимать такие обличения, значит, приготовлять себе вечную награду на небе (Мф.5,11). Но если человек с терпением выслушивает и те замечания, на которые сам вызвал своими винами или к которым только подал поводы и в таком случае он, хоть бы выслушивал их неизбежно, оказывает своего рода подвиг. Почему же? потому что это показывает, что он уважает и любит истину, что ревнует больше об истине, чем о самом себе, позволяя другим обличать себя за оскорбление истины, что не отвергает своего спасения, преодолевает свое себялюбие. (Замечательно, что и люди духовные по жизни скорее перенесут обличение от самих себя, от своей совести, чем от других: один подвижник столько унижал себя за свои грехи, что считал себя и недостойным жить на свете; а когда его обличил другой, что вот он напрасно переходит с места на место,—тогда он тотчас огорчился (Алф. Патерик о преп. Серапионе). И почему бы это нам не любить выслушивать от других справедливые, а пожалуй иной раз и преувеличенные обличения? Если лесть подобна меду, при своей сладости увеличивающему желчь: то и обличения подобны полыни, которая горька на вкус, зато очищает внутреннюю нечистоту. Что убудет у нас, если кто выскажет нам несколько обличений? Если мы не заслужили этих обличений, то и слава Богу. А если заслужили, то лучше ли нам не знать своих недостатков и пороков? больше ли будет уважать нас тот человек, который хоть знает про нас худое и готов бы вразумить нас, но молчит? Однако ж люди не любят, очень не любят выслушивать обличающую их правду. Не терпят обличений не только от низших и равных, но даже и от тех, которые имеют право и долг обличить их, как начальники, родители, наконец и духовные отцы, обличающие на духу. Еще не беда, если иной примет обличение с вспыльчивостью; но затем тотчас же и сознает себя виновными. Гораздо хуже, если кто и не убежит от обличителя, не захлопнет пред вами дверей, выслушает вас, а потом досадует на вас и злопамятствует. И еще хуже: когда иной не видит и не слышит лично обличающего, когда обличитель даже и не касается его личности прямо, например, когда он только встретит книгу, в которой без пощады осуждается его грех, как особенно против VII заповеди (Не прелюбодействуй); и—вот начинает сердиться на сочинителя этой книги, которого раньше может быть любил же и уважал. Преудивительное это дело, как люди оскорбляются за обличения! Иной, например, погибает от пьянства: здоровье его день ото дня разрушается; все знают его, как нетрезвого человека. Но начните ему говорить, что он губит своею нетрезвостью и душу и тело свое, он назовет ваши слова ложными и разгневается на вас. Кто-либо из прислуги скажет матери по чистому доброжелательству о пороке ее сына. Мать встревожится, потому что порок сына пугает ее и во всяком случае нежелателен ей в любимом сыне. Но потом она начинает сомневаться: верно ли сказано; не принимает во внимание самой честности, серьезности того человека, который сказал; начинает по своему толковать слова этого человека. И чем же оканчивается дело? Ропотом на справедливого человека, даже обвинением его в том, что он только возмутитель семьи и клеветник. Значит, для подобных людей ничего, если и погибают они сами или кровное лицо их: только бы им не знать и не слышать об этой погибели. Пусть знает про все Господь Бог, но лишь бы им оставаться в приятном незнании. Как же это они не рассуждают, что к их же пользе высказывается правда, как это они отвергают очевидный свой порок! Не притворство ли это? Как обвинят в своем пороке не себя, а того, кто заметил этот порок? Не противно ли это сердечному убеждению? Если желаете быть виноватым известным человеком или только неприятным ему: скажите ему всю правду относительно его личности, и—ваше желание исполнится. Ирод все «со сладостью» слушал Иоанна (Мрк.6,20), значит любил же частью истину, желал же себе пользы. Но лишь только Иоанн коснулся его больного места, его беззаконной и соблазнительной для всех связи с Иродиадою, и тотчас он восстал против обличителя. Так бывает и всегда. Иные люди охотно слушают вообще правду. Но лишь только кто войдет в противоречие с их ложным убеждением, лишь только обличит господствующую в них страсть, потребует от них своим прямодушным суждением или советом расстаться с любимою их привычкою или только изменить положение к которому они привыкли: тотчас с их стороны возникают недовольство, нелюбовь и гнев. Какие же отсюда происходят последствия? В отношении тех, которых обличают, вред уже очевидный: они остаются в прежнем заблуждении или в прежнем пороке, более и более коснеют в том или другом. А в отношении других или вообще в жизни человеческой от нетерпения обличений усиливается тонкая уклончивость людей, чтоб не сказать правды, обессиливается правда, падает взаимная доверенность.—Ты, возлюбленный мой собрат! никогда не отвращай своего слуха, если будет к тебе обличительное слово. И если раздражает тебя это слово,—будь уверен, что в тебе есть какое-нибудь, заблуждение, а еще скорее какая-нибудь страсть, с которыми тебе не хочется расстаться, но которые, очевидно, тебе же самому вредят.
Открытие тайны своей или чужой прежде времени или когда не требуется это
Чтоб хранить тайны, нет выше на это примера, как молчание Пресвятой Богородицы и обручника ее Иосифа. Здесь мы видим глубокое хранение и своей и чужой тайны. Пресвятая Дева хранила собственную тайну, а Иосиф молчал пред другими о ее тайне, не зная еще смысла этой тайны. Могла бы Божия Матерь открыть Свою тайну о чревоношении и по доверенности человеческой, потому что Иосифу была открыта ее чистая жизнь, как в свою очередь и благочестие Иосифа было ей известно. Тем более должна бы она, судя по человечески, с большим обнаружением день ото дня своей тайны сказать о себе обручнику из страха, если не большей какой беды, то по крайней мере обличения со стороны Иосифа, который, повторяем, ничего не знал об Архангеле благовестителе. Но Она умолчала о Своей тайне и предоставляла за Себя говорить пред Иосифом ангелу же от имени Божия. Иосиф также молчал об Ее тайне, и только придумывал средство, как бы предотвратить затруднение или вред по поводу этой тайны. Высок пример, но зато он разом обнимает наш долг относительно хранения тайн. Начнем с тайн духовных же, или по духовной жизни. Если и можем мы сообщать о тайной своей добродетели, то или только глубокому христианину или лучше в третьем лице (2Кор.12,2-6). Иначе потерпим вред. Так, откроем ли мы неосторожно тайну только что предпринимаемого своего дела? Можем повредить успеху этого дела с двух сторон: и со стороны врага—дьявола, который постарается поставить нам препятствия в полезном и святом деле, и со стороны людей, которые будут завидовать нам и по зависти также препятствовать. А если нам завещана чужая духовная тайна, например, до смерти известного лица, подобно тому, как Христос—Спаситель не велел говорить о Своем преображении прежде Своего воскресения (Мф.17,9), то преждевременным раскрытием ее можем мы и подстрекнуть к духовной гордости того, кого она касается, и повредить собственному спокойствию духа. Из тайн житейских (мы имеем здесь ввиду только добрые тайны) свою тайну хранить нужно также для собственной, пользы. Но как много мы вредим себе, насказывая на свою голову! Расскажем откровенно о свидании или о переписке с кем-либо из высших лиц, и тем навлекаем на себя неожиданную неприятность. Ведь не было бы преступной и хитрой скрытности нашей, если б мы и смолчали о том, о чем нас не спрашивают и что знать другим нет пользы; была бы тогда одна сдержанность языка. Но если и со стороны кто-либо, например, человек сильный в каком-либо отношении, шутя стал бы выведывать от нас тайну, чтоб затем воспользоваться нашею откровенностью по каким-либо своим видам: то и в таком случае мы должны быть осторожны в своем слове (Сир.13,14). Как неблагоразумно хвалится надевающий на себя оружие, чтоб воевать, наравне с теми, которые уже снимают с себя оружие после войны (Цар.20,11), так и не умно говорить вперед о задуманном своем деле, которое не требуется знать другим и которое очень важно. Но еще чаще мы не сохраняем чужой тайны, которая и доверена нам под условием сохранить ее. В таком случае к нам относится постыдное имя перенощиков (Притч.20.19); тогда мы отталкиваем от себя доверенных друзей или знакомых; а в делах политических, как, например, весть о войне или о престолонаследии царского дома, такая весть, известная нам только по частному письму или разговору и неосторожно нами разглашаемая, и без вины делает нас виноватыми. Почему бы нам не удержаться от сообщения всякой чужой тайны? ужели тайна, так сказать, разорвала бы нас (Сир.19,10), если б мы погребли ее в себе? Скажут: «трудно быть между двух сторон: одна просить сохранить тайну, а другая заклинает открыть ее; первая будет опечалена открытием тайны, а последняя — оскорблена сокрытием». Но кто произносит клятву, на том и будет грех: вверенную же тайну следует сохранить. Читатель! особенно в хранении-то тайн покажи обуздание твоего языка. Тогда ты недалек будешь от того, чтоб и обуздать все тело твое».
Об излишнем любопытстве
Любопытство к чужим письмам и бумагам
Любопытство к чужой переписке может быть «намеренное и ненамеренное». В первом случае сами скрывают письма (до или после почты) или же обращаются к посредству других, чтоб могли тайно прочесть чье либо письмо, затем прочитывают открытае (на бланках) письма прежде передачи их тем, к кому они адресованы, или только от досуга роются в чужих бумагах в отсутствие хозяина и без всякой цели. Ненамеренное же или случайное любопытство на этот раз составляют: придя в чужой кабинет или поместившись в кабинете на некоторое время, например, во время гостьбы, иной читает попадающиеся ему на глаза письма и деловые бумаги, смотрят на денежные счета, которые лежат пред ним, обращает внимание на мелкие записки и заметки; другой, подняв где либо брошенное письмо, также прочитывает это письмо. Подобным любопытством оскорбляется право ближнего знать то, что ему одному принадлежит; неожиданно предаются гласности его секреты, а отсюда происходить ущерб его доброму имени или имуществу. К чему же все это любопытство? Какие полезные знания оно принесет нам? Кто привык сидеть за сочинением бумаг или за чтением дел и книг, тому не довольно ли было бы работы для глаз у себя в доме? Не лучше ли было бы ему, если б он дал отдых своим глазам и своей мысли в чужом доме и кабинете, чем по привычке, или по пристрастию к книжным и письменным занятиям, придя вот и в чужой дом или квартиру, все только искал бы глазами какое-нибудь хоть малейшее чтение? (Что же до печатного, то печатное, которое уже получило смысл публичного чтения, конечно, может быть везде читаемо: книгу в чужом доме всегда можно от досуга взять в руки и просмотреть). Зачем же в чужих письмах подвергать своей поверке чувства других,—чувства иногда очень нежные, например, в переписке отца с детьми или сестры с братом? Да к чему и этот механический труд: перечитывать чужие письма и бумаги, которых может быть у иного или в ином месте целая груда? Потом, нужно посмотреть на настоящий предмет с духовной стороны. Святые угодники избегали всякого излишнего знания; например, иной раз они не любопытствовали даже и пред теми, которые с ними жили,— куда их сожители пошли или откуда пришли, где были долгое время (о св. Филим. в Добротол. ч.4). Чего же они боялись, заботливо охраняя себя от такого любопытства и знания? Того, чтоб не нарушить своего внутренняя безмолвия, чтоб творить умную молитву или не прерывать таинственной беседы с Богом. Если же мы и далеки от подобной духовной высоты: все же любопытство к чужой переписки может расстроить наш дух. Полюбопытствовали прочесть чужую бумагу, чужое письмо, а там встретили возмутительные для целомудрия картины или какую либо не совсем приятную речь на самих себя, написанную однако с проста, или без решительного намерения обидеть нас.— Нет, ты христианин, никогда не любопытствуй читать чужие письма и бумаги. Где печать, там должна быть и тайна. И не только не отыскивай чужих писем, деловых записей, чтоб прочесть их, но даже намеренно отводи свои глаза от чужих бумаг, которые будут лежать пред тобой.
Привычка подслушивать или подсматривать
«Наказание человеку (невежда) слушати при дверех; безумный дверми приничет в храмину» (сквозь дверь смотрит (Сир.21,26-27). Да, это и невежество и неблагородство, когда подслушивают чужой разговор, например, чрез тонкую дверь или перегородку, как в совместных квартирных помещениях; или когда подсматривают тайно и недозволенно на чужие занятия, например, в щель двери, через ворота, проходя по тротуарам мимо окон, высматривая в приблизительную (подзорную) трубу. Так примечают (соглядают), обыкновенно за тем, что не должно быть открытым и что составляет секрет, например, в жизни какой либо семьи, в совещании какого либо комитета или комиссии, в разговоре начальника с подчиненным. Мало ли что творится или делается в кругу семьи или лиц, секретно и служебно занятых одним делом? Кроме оскорбления ближнего, здесь может пострадать и честь его. Иной раз чья либо честь в настоящем случае пострадает совсем напрасно; потому что будет подслушана или подсмотрена только минута из жизни семьи или из служебной деятельности каких либо лиц, только десятая часть, и эта-то часть выпадет не хорошая, между тем как девять добрых останутся неизвестными. Не ошибочное ли после этого будет заключение о порядке чьей либо жизни или деятельности?—Нет; ты, христианин, не унижай своего достоинства этим детским подслушиванием и подсматриванием на недозволенное.
Праздное дознание о слабых сторонах ближнего
«Слышим некия.,. лукавно обходящия» (2Солун.3,11) (все любопытствующие- с греч.). Бесцельная пытливость о слабостях ближнего виновнее осуждения. В осуждении человек имеет уже готовую слабость ближнего, а иной раз осуждает только потому, что чужой порок резко бросается в глаза, или же по увлечению примером других. Но в пытливых расспросах о том, как поживает такой-то,—нет ли у него таких-то пороков, например, если он холостой или вдовец, то честно ли ведет себя: в этом случае человек сам себе изобретает грех осуждения или собирает материалы для пересудов. Здесь заключается начало забвения собственных грехов. Но если пытливый и не допускает словесного осуждения (полюбопытствует, расспросит и замолчит): все же зачем ему обременять свою память знанием чужих недостатков? Не довольно ли своих грехов, чтоб заняться ими, чем старательно отыскивать чужие? Вообще благоразумно, ли ослаблять в себе уважение к ближнему бесцельным любопытством относительно его слабостей? Любопытствуют же на этот раз больше не о соседях и знакомых; а о лицах высших и знатных: будто человеку и легче будет, если он успеет узнать, что те и другие также порочны.—Нет, христианин! И те пороки ближнего, которые пред глазами нашими, мы должны как бы не видеть,—о которых неожиданно доходит до нас слух, должны как бы не слышать, покрывая все снисхождением: так и поступал между святыми Макарий великий, которого называли «богом земным» в том смысле, что он, подобно Богу, покрывающему мир, покрывал все недостатки других (Четь-мин. под 19 янв.). Только обязанности отца семьи, пастыря прихода или наставника учащихся позволяют и заставляют вникать в жизнь других собственно и с худой стороны.
Страсть расспрашивать или рассказывать о новостях
«Ни во что же же ино упражняхуся» (ни в чем охотнее не проводили времени), «разве глаголати что или слышати новое» (Деян.17,21), так замечается об афинянах, любителях новостей. Но такие любители и никогда не переводятся. «Что нового, или новенького», вот их первый вопрос при разговоре. Иные из своего рассказа о новостях извлекают для себя и корыстные виды. То раньше других они стараются услужить известным лицам новостью, а до времени одни втайне владеют ею, чтоб сообщить ее с большею для себя пользою или в час, более для себя удобный. С другой стороны, любящие слушать новости иной раз отлагают и взыскание с того человека, который, придя к ним дать отчет о своих ошибочных действиях, между прочим или даже прежде всего старается рассказать им про новость: ради сообщаемой новости они не исполняют к нему долга справедливости, мирятся с ним, между тем как не должны бы мириться в известном случае. Газеты также до того спешат услужить новостями читателям, что и ошибочно передают новости, а затем к вине своей прибавляют новую вину, что не выполняют требования оговориться в ложном слухе. Христианин и дозволенным должен пользоваться в меру. Новости же как хотите — составляют услаждение для слуха, и слуха рассеянного, исключая общественных, которые составляют общий интерес. Они—как хотите—влекут мысль только к случаям дня и отвлекают ум от вечного, или от «единаго на потребу». Напротив, когда бы человек больше обращал свою мысль к вечности, тогда менее интересовало бы его временное и ежедневное, не стал бы он ожидать с нетерпением почты или гостя, которые вот-вот принесут к нему что-нибудь новенькое: случится ему услышать новость, выслушает; нет ее - не скучает. — И ты, читатель, лучше держи себя чуждым этого увлечения афинян заниматься только новостями. Поставляй себя на этот раз в положение такого сельского жителя или прямо - затворника, до которых и почта-то не доходит, вблизи которых нет многолюдства, и которые таким образом живут совсем без новостей, но только изо дня в день трудятся над своим делом. Новость для себя они находят в том, чтоб приращать свой честный и спасительный труд.
Об улучшении своей речи, или дара словесного
Необдуманная, или небрежная речь
«Прежде нежели возлаголаши, увеждь» (обдумай) (Сир.18,19). Так например, иной называет человека или вещь какую совсем не тем именем, как следует, скажет что либо наизнанку,—и это допускает довольно нередко. Другие делают вопрос или сами отвечают на вопросы тупо, отрывочно; произносят целую речь или прочитывают что либо к другим в один тон; проговорить так скоро, что слова их мелькают подобно колесу или же, напротив, в рассказе своем бывают медлительны до усыпляющей скуки. Если одни из этих недостатков происходят от торопливости, которая и в других случаях больше путает дело, чем ускоряет его, то тут еще одна случайность. Человеку, который торопится, сберегая свое время, уже не до слов: он стремится только к делу. Поэтому к отрывочной или извращенной речи этого человека можно иметь снисхождение. Но чаще причиною небрежной речи бывает только рассеянность или одна неуважительность к тем, с кем в известный час мы говорим. Напрасно! Мы должны совершенствовать все дары, какие имеем от Бога: так и дар выражать мысли требует своего совершенства. Приятная речь, т. е. умеренно-громкая, раздельная, с переменою тонов, с мягкостью голоса, точная в выражениях, главнее всего—естественная, а не модная и вычурная,—такая речь привлекает собеседников. И если придется нам склонять других к чему либо доброму или отклонять от худого: при таких то качествах речь наша произведет гораздо большее впечатление.—И ты, христианин, не огорчай ближнего небрежною своею речью, равно и небрежным неясным почерком руки в письме (одни точки). По-видимому, все это мелочи: но из - этих то мелочей и слагается большая часть нашей жизни. Этими мелочами мы часто оскорбляем ближнего или только затрудняем его в выполнении наших требований; например, сказали мы что либо невнятно (особенно так при старости лет, когда и зубов у нас не станет, когда выговор делается шипящим), а слушавший нас стыдится попросить нас о повторении к нему речи, чтоб не показаться или глуховатым или непонятливым: и вот таким образом выходят недоумения!
Привычка пересекать чужую речь
«Иному глаголющу не многослови» (Сир.32,11). Здесь видим и напрасное усиление голоса: к нам только начинают говорить, а мы пересекаем чужую речь, чтоб волей и неволей нас выслушали; собеседник же усиливает пред нами свой голос (точно к глухим),—и все это продолжается несколько раз или дотоле, пока мы не замолчим. Отсюда происходит и забитость—забвение мысли: была хорошая мысль, но мы не дали другому досказать ее, и она затерялась. Этим же самым мы лишаем других права быть выслушанными, не уважаем чужой речи: другой хочет высказать нам или при нас кому либо свое мнение, а мы не даем ему говорить, предвосхищая себе одним право слова, и таким образом для него проходит охота или же срок говорить. Отсюда происходят недоумия с обеих сторон: и той, которая пересекает речь, и чьи слова не выслушиваются; оканчивают между собой разговор и расходятся, не поняв друг друга вполне. Тем хуже, если иные намеренно пересекают или заминают чужую речь, чтоб разговаривающий с ними не договорился до упреков им, которых они заслужили и ожидают, или чтоб незаметно отвлечь их собеседника от напоминаний, которые для них-то были бы неприятны, хотя и законны. Понятно, что такой человек пользуется промежутками молчания, скорее начинает новый разговор, чтоб не припомнилось и не сказалось другим по его вине какое либо слово.—Ты, читатель наш, не люби пересекать чужой речи и будь терпелив выслушивать других; иначе будут тяготиться разговором с тобой.
Безотвязная просьба или же только учащаемая без крайней нужды
Один Господь Бог долготерпелив и многомилостив: Его и можем мы просить неотступно в своих нуждах. На сей раз Он благоволил сравнивать Себя с судьей, которого неотступно просила одна вдова и который ради только «безочтсва» ее исполнил ее просьбу (Лук.11,8). Но не таков человек. Он делается нетерпелив к неотступному просителю. Он скучает от частых просьб одного и того же лица, и особенно по одному предмету. О другой стороны правда и то, что просьбы иногда бывают без крайней нужды, по одной привычке просить и быть безотвязным. - Ты, читатель наш, и щади ближнего твоего, чтоб не привести его в досаду своими безотвязными и часто-временными просьбами, и не вреди самому себе безуспешностью просьб и самоунижением. Положи себе правилом: «по самому нужному делу просить не более трех раз». А иначе твоя просьба получить вид спора, прекословия. Иначе ты будешь с первого раза внушать своей встречей страх тем, у кого хочешь просить что или привык просить. При этом не считай излишнею и такого рода предусмотрительность, чтоб заранее приготовить другого к выслушанию твоей просьбы.
Нехотение ответить на чье-либо письмо
Христос—Спаситель ответил на письмо к Авгарю, когда Авгарь в простоте своей просил Его, чтоб Он пришел к нему в город и навсегда поместился бы у него (Евс. Кн.1,гл.13). Если мы молчим на чье либо письмо только по недосугам своим или по причине большой переписки: от этого не легче же тому, кто ожидает от нас ответа и может быть снова не раз повторяет к нам свои запросы или просьбу, или вовсе не зная о наших недосугах или не имея к другому кому обратиться к крайней своей нужде. Да коли у нас нет времени для ответов, можем отвечать с помощью других лиц, чтоб, с одной стороны, успокоить человека пишущего к нам, а с другой—так или иначе оправдать то доверие, которое вообще к нам имеют, и те надежды других, которые на нас полагают. Между тем не чаще ли всего мы не отвечаем, притом —на несколько писем сряду, совсем по другим причинам? Например, отложив ответ до времени, мы совсем забываем о нем, теряем самое письмо;—не хотим выполнить того, о чем нас просят или что даже мы были бы обязаны выполнить; считаем для себя за низкое ответить, показать только почерк своей руки тому, кто к нам обращается. Ах! зачем же это мы томим ближнего напрасным ожиданием от нас ответа? зачем же обижаем его своим невниманием и горделивостью? ужели унижение для нас ответить человеку—положим —и очень простому в таких по крайней мере словах: «да или нет»? Если б не было у него нужды до нас, тогда он и не писал бы к нам: и не повторял бы своих писем до двух -трех раз. Точно как камень в реку его письма к нам: никакого ответа никогда он от нас не дождется; или будто для ответа он должен сам прийти или приехать к нам за сотню или тысячу верст! Огорчаясь нашим молчанием он представляет нас господинами неумолимыми, величавыми, презирающими других. Пусть его представления и будут преувеличены: но все же он имеет основание для них.—Нет ты, благородный и великодушный христианин, поставь себе правилом отвечать на каждое письмо, хоть бы ответ твой состоял в отказе и хоть бы по обстоятельствам было опущено тобою довольно времени для этого ответа. Но доколе ты не дал ответа на чье либо письмо, дотоле считай себя в долгу пред пишущим тебе, сколько бы этот человек ни был прост по своему званию, или низок по своему положению против тебя. Хоть бы и арестант из тюрьмы послал к тебе записку: и арестанта удостой ответа письменного или словесного узаконенным порядком. Можно разве оставлять без ответов письма только лишь искательные, например, с поздравлениями от подчиненных, или просительные без всякой нужды или требующие уведомления для одной формы (например, о получении чего либо через почту),—и то извинившись при случае пред пишущими в своем молчании.
Назад к списку